Руина. Михайло Старицкий
одном из маленьких домиков, находившихся в верхнем городе Чигирине и предназначенных для жительства казакам надворной гетманской команды, весело хлопотала у печи красивая молодая женщина в кораблике (красный бархатный головной убор, вроде кокошника). С лица ее не сходила радостная улыбка, да и все в этой чистой светличке, казалось, радовалось, сияло и улыбалось. Солнечные лучи, врываясь золотыми снопами в небольшие окна, составленные из мелких стеклышек, играли и на чистом полу хаты, и на белых как снег стенах, и на покрытых красным сукном лавках, и на ярко вычищенной оловянной и серебряной посуде, расставленной на дубовых полках, и на красивом лице молодого, статного казака, сидевшего у стола, застланного узорчатою скатертью. По всему видно было, что в этом милом уголке поселился еще один незаметный жилец – счастье. Оно покрывало все словно тонкой золотистой паутиной и придавало всему такой радостный праздничный вид.
– А что ж, жинко, готов борщ? – обратился к молодичке казак, с улыбкой следя за всеми ее движениями.
– Да вот зараз! Ух, да и тяжелый же горшок, никак не вытащу! – молодая женщина налегла на ухват и потянула его из печи. От усилия по лицу ее разлился яркий румянец.
Казак поспешно вскочил с места.
– Орыся! Да ты бы мне лучше сказала достать, а то смотри, если случится что, – я ведь не подякую!
Личико молодой женщины вспыхнуло еще больше, она бросила стыдливый взгляд на свою слегка округлившуюся фигуру.
– Ну, вот, еще при людях скажи такое, только осоромить меня.
– А чего же мне не сказать и при людях? Скажу и при всех, что моя жиночка – молодец, что она меня любит, жалует! – казак подошел к молодой женщине и, нежно обвив ее рукою за талию, прошептал над самым ее ухом: – Что она скоро подарует мне сыночка!
– Да ну, пусти! Годи! – слабо отбивалась Орыся.
– Не пущу! Не пущу! – повторял со смехом казак, продолжая целовать ее раскрасневшиеся щеки.
– И не надоело до сих пор?
– Никогда не обрыднет!
– Так и поверила!
– Заставлю поверить! – и казак еще крепче прижал к себе Орысю.
Кораблик с головы Орыси сбился на сторону; пряди черных волнистых волос выбились из-под него и рассыпались по лбу.
– Да пусти же, ой, пусти! – повторяла она со смехом, вырываясь от казака, но казак не унимался. – Да пусти же, Остапе! Борщ простынет! – вскрикнула она наконец и, вырвавшись из объятий казака, отбежала в другую сторону светлицы.
– У, вьюн! – засмеялся казак и погрозил ей пальцем. – Ну, счастье твое, что борщ готов, а то бы не скоро ты вырвалась от меня!
Он отер свое раскрасневшееся лицо, оправил чуприну и уселся за стол.
Оглядываясь лукаво на мужа, Орыся осторожно подошла к печи, вылила в миску дымящийся ароматный борщ и поставила его перед Остапом; затем она нарезала хлеба, вынула из печи горшок каши, подсунула к нему мисочку гусиного сальца, подала ложки и приготовила все к обеду. Казак следил за всеми ее движениями ласковым, любящим взглядом.
– Ну,