Кому-то и полынь сладка. Дзюнъитиро Танидзаки
Здесь они сели в такси – сначала он, потом она, – и только теперь оказались плечом к плечу, как и подобает мужу и жене. Но если бы кто-нибудь наблюдал за ними сквозь стекла покачивающегося на ходу автомобиля, то заметил бы, что лица их напоминают два профильных изображения на картине «осиэ»[17]: параллельные линии лба, носа, подбородка – и глаза, глядящие не на спутника, а прямо перед собой.
– Что сегодня дают в театре? – спросила Мисако.
– Какую-то любовную драму. Отец упомянул что-то еще, но я уже не помню…
Супруги обменялись этими короткими фразами, словно принуждая себя нарушить долгое молчание, но взоры обоих были по-прежнему устремлены вперед, и уголком глаза они видели не лица друг друга, а лишь смутные их очертания. Когда они высадились из такси у Эбису-баси, Мисако, не имевшей понятия о том, где находится театр «Бэнтэн-дза», не оставалось ничего иного, как вновь молчаливо следовать за мужем. Судя по всему, Канамэ получил от тестя подробные инструкции: в Дотомбори он заглянул в какую-то чайную, обслуживающую театральную публику, и одна из тамошних подавальщиц проводила их до места.
«Сейчас мне придется разыгрывать перед отцом роль добропорядочной замужней дамы», – подумала Мисако с чувством все возрастающей досады. Она живо представила себе своего родителя: вальяжно расположившись в ложе, он смотрит на сцену, потягивая сакэ, а рядом с ним восседает эта женщина, О-Хиса, годящаяся ему в младшие дочери. Отец внушал Мисако глубокую неприязнь, но кого она совершенно не выносила, так это О-Хиса. Истинная уроженка Киото – сдержанная, немногословная, – она производила впечатление довольно-таки флегматичной особы и уже поэтому не могла импонировать по-токиоски бойкой Мисако. И все же главное было в другом: рядом с О-Хиса отец почему-то переставал быть для нее отцом, а представлялся каким-то жалким развратным старикашкой, и это было ей отвратительно.
– Я уйду сразу после первого действия, – с вызовом произнесла Мисако, входя в двери театра.
Доносившиеся из зала гулкие звуки старомодного сямисэна[18] с массивным грифом, казалось, лишь усилили в ней чувство протеста.
Сколько уж лет минуло с тех пор, как Канамэ последний раз входил под своды театра в сопровождении служанки из чайного домика! Стоило ему сбросить гэта[19] и ощутить сквозь таби холод гладкого дощатого пола, как в душе на мгновение возник образ матери из далекого прошлого. Когда ему было лет пять или шесть, она впервые взяла его с собой в театр Кабуки. Из квартала Курамаэ, где находился их дом, до Кобики-тё[20] они ехали на рикше, и мать держала его на коленях. Потом она взяла его за руку, и он в своих выходных сандалиях неуклюже семенил рядом с нею, пока они шли к театру вслед за своей провожатой. Прежде чем ступить в фойе, они разулись, и первым его ощущением, как и теперь, была ледяная гладкость пола под ногами. В старых театрах отчего-то всегда холодно. Канамэ до сих пор помнил это чувство озноба, когда студеный,