Мишенька Разуваев. Алексей Будищев
молодую солдатку Груню, здоровую и краснощекую, прислуживавшую у них в доме.
– Тятенька дома? – спросил он ее.
Та кокетливо вильнула глазами.
– Нет, они в поле уехамши, – проговорила она, с трудом шевеля губами, сплошь облепленными кожурой подсолнуха.
Мишенька, казалось, встревожился еще более.
– В поле? Ах ты, Господи! А ты не знаешь, куда именно?
Груня достала из кармана свежую горсть подсолнухов.
– Не знаю, Михал Семеныч. Варвара Семеновна грит – кто его знает где!
Мишенька прошел домом в комнату сестры, но Варюши там не было. Тогда он снова, беспокойно хмурясь, вышел из дому и отправился в сад. В саду был полусумрак, хотя солнце еще не закатилось; по небу беспрерывно бежали тучи, и осенний день точно недовольно хмурился. Желтые, бурые и ярко-красные листья осыпались с деревьев на дорожки, как хлопья какого-то разноцветного снега. Дул ветер; было свежо.
Мишенька пошел липовой аллеей и позвал, повышая голос:
– Варя, Варюша!
Он прислушался. Из-за кустов еще совершенно зеленой, будто моложавившейся сирени послышалось – Это ты, Миша?
Послышался шелест платья, и к Мишеньке вышла молодая девушка, белокурая и полная, с хорошими карими глазами.
– Тятенька в поле? – спросил Мишенька сестру. – Не знаешь, где именно?
Девушка ласково смотрела на брата.
– Нет, не знаю; а что?
Мишенька заговорил, беспокойно хмуря брови:
– Да я боюсь, не поехал ли он к «Рубежному овражку». Видишь ли, с мужиками опять несчастье – лошадей своих на наши озими запустили. Да! Еду я и вижу весь их табун на нашем поле, а пастуха нет, пастух Бог его знает где! Я сейчас в Безотрадное поскакал, так и так, мужикам говорю, сгоните лошадей, поколь тятенька не видит, а то опять скандалы из-за штрафов пойдут. – Мишенька на минуту замолчал. Варюша внимательно слушала брата.
– А теперь я боюсь, – продолжал тот, – тятенька в поле, так уж не ехал ли он за мной следом в качестве господина Лекока. Он частенько таким манером меня проверяет. А если он мужицких лошадей видел, так у нас опять скандалы из-за штрафа пойдут. Ах ты, Господи!
Мишенька вздохнул.
– Может быть, дяденька Геронтий знает, куда тятенька поехал? Как ты думаешь? А?
Та шевельнула плечами.
– Может быть, знает.
Мишенька, вздыхая, торопливо направился к дому. Он обогнул дом и коридорчиком прошел к боковой комнате – «боковушке», как ее называли, где помещался дяденька Геронтий.
В боковушке было до одурения накурено махоркой. Геронтий Иваныч по своему обыкновению ходил из угла в угол по комнате в неопрятной распоясанной рубахе, нанковых шароварах и войлочных туфлях. Его худая и маленькая фигурка с ввалившимися щеками и жидкой бороденкой маячила от угла до угла с таким покорным видом, словно его водили на поводу. Он ходил по комнате, жестикулировал и что-то бормотал. Когда-то он был богат, но, спустив отцовское наследство, долго скитался по балаганам артистом на роли злодеев, вследствие чего он и приобрел привычку постоянно декламировать и пить водку. Теперь он жил на иждивении своего брата Семена Иваныча, от которого получал на табак по три рубля ежемесячно. При входе Мишеньки Геронтий Иваныч наклонился, достал из-под неопрятной кровати початую бутылку водки и, отпив прямо из горлышка, снова заходил, шлепая туфлями, жестикулируя, декламируя и не обращая на племянника никакого внимания.
– Душа моя горячей крови просит, как разъярённый зверь! Не потерплю обиды… – сипло вытягивал он из себя.
Мишенька покачал головой.
– Ах, дяденька, дяденька.
Он тронул его за рукав.
– Дяденька, вы не видели, куда тятенька уехал?
Геронтий Иванович перестал жестикулировать.
– Нет, а что?
В его глазах на минуту мелькнуло что-то в роде смысла.
– Так, дяденька. Вам можно сказать по секрету?
– Говори, гонец; я слушаю и в сердце мщенье затаю пока…
Геронтий Иваныч сел на стул с сломанной спинкой.
– С безотраднинскими мужиками несчастье случилось, – начал Мишенька, присаживаясь на кровать, накрытую грязным халатом, и рассказал дяденьке всю историю о крестьянских лошадях.
Геронтий Иваныч расхохотался, забрызгал слюнями и закашлялся.
– О, отпрыск разуваевский, не узнаю тебя в твоих поступках!
Мишенька встал с кровати с досадой и болью на лице.
– Не смейтесь, дяденька, ей Богу мне не до смеху.
Дяденька переменил тон.
– Верю, товарищ! Дай руку мне! Твой тятенька подлец первостатейный! Он три рубля мне в месяц платит на водку, на табак и на одежду, как будто бы артист не может все три рубля в единый миг пропить!
Геронтий Иваныч затряс головою,