«…и прошлого следы». Друскеники – прощай!. Марита Мовина-Майорова
держала в руках его письмо и не могла понять своих чувств. Ей, кажется, было страшно. Страшно. Даже смотреть на его почерк. Ни то что – читать это письмо.
Было страшно.
Она могла прочесть только это: «Мира, здравствуй!»
Даже странно, что он называет ее по имени. За все годы их знакомства и близости он ни разу не произнес ее имени вслух. А она? Она тоже не произносила его имени. Ни вслух, ни про себя. Всегда это был просто – ОН. Для ее любви к нему не нужны были никакие имена.
(Нет, она просто почему-то стеснялась называть его по имени… не могла… почему?.. так было легче держать его на расстоянии? не делать этого парня слишком близким для себя? или оно ей казалось каким-то… деревенским, что ли, слишком топорным? Вообще, позже, став уже взрослой, она всегда чувствовала, что все эти имена: Гена, Коля, Витя, Толя, Вася – приземленные, что ли… другое дело – Сережа, Слава, Костя, Дима… как-то так.
А почему он никогда не называл её по имени? Тоже стеснялся? Как-то все это было глупо, по-детски – изнывать от любви и страсти, а по имени стесняться назвать свою любовь. Впрочем, это сегодняшние рассуждения, в тот момент, когда пишу эти строки, и может, правда, что для его любви к ней, всю жизнь было комфортнее обходиться без ее имени).
Так вот: «Мира, здравствуй».
Она держала в руках его письмо и не могла понять своих чувств. Ей, кажется, было страшно. Страшно. Даже смотреть на его почерк. Ни то что – читать это письмо.
Было страшно.
Время будто остановилось на этих двух словах – «Мира» и «здравствуй». Она продолжала смотреть на них и никак не решалась взять письмо в руки. Потому что это означало бы, что надо начать его читать. А ей было страшно.
Почерк был красивый и аккуратный. Строчки ложились ровно и с равными интервалами.
«Опрятный», – подумала она.
И это и было страшно. Как будто это писал совсем другой человек. Не тот, которого она знала: импульсивный, взъерошенный, словно всегда готовый дать отпор своим воображаемым соперникам, горячий, как норовистый конь и… да, запойный… и… ничтожный… таким он становился во время запоя. Тот человек не мог писать так аккуратно и так опрятно.
Ей и сейчас невыносимо трудно было признаваться себе в этом – он был алкоголик. Он был алкоголиком все эти годы. Он стал алкоголиком за эти годы. А спиваться начал сразу после армии. Она знала это – всю правду о нем – и без его вот этого откровенного письма. …И этого алкоголика она и любила всю свою жизнь.
Она любила алкоголика. Невероятно! Только сейчас она смогла посмотреть правде в глаза: она любила, продолжала любить того Виктора, какого знала в начале – узнала в юности. Да. А он все эти годы был обыкновенным алкашом. Какая проза! И все эти годы она никак не могла провести разграничительную черту между славным семнадцатилетним парнем и спившимся ничтожеством, почти наркоманом. Она хотела видеть в нем только ту свою любовь и никак не принимала того факта, что домогаться ее продолжал уже падший человек.