Стихотворения. Генрих Сапгир
слово под ударением или группа слов. Чтобы выделить это слово или группу слов и отделить их от следующих, Маяковский располагает стихи ступеньками… Гораздо живее начертание слова как стихотворной строки у более поздних поэтов: у Асеева, у Кирсанова, затем, например, у Холина, у Соковнина. Да у того же начинающего юного Маяковского!
Здесь меня не устраивал сам рисунок стиха – ниточкой. Если изредка, довольно оригинально получается, а если сплошь – некий странный Китай. И притом ритм – это главное: после каждого слова – большая цезура, а я слышу малую.
Вот я решил, что возможно в таких случаях записывать стихи нормальными строфами. Только каждое слово с прописной буквы и – тройной интервал. Сохраняется вид книжной страницы – и как читается стих, так и произносится»[7]. Слово или словосочетание при таком подходе обретают принципиально иной вес, они не минуются инерционным взглядом, поскольку ритмическая и семантическая составляющая работают при таком подходе слаженно. В результате текст становится максимально насыщенным, лишенным пустот. Интересно, что Сапгир, увлеченный всегда пустотой, молчанием, фрагментацией, в ряде случаев обращается к ровно противоположному началу, которое в духе конструктивистов 1920-х можно назвать «грузификацией стиха».
В другой книге – «Собака между бежит деревьев» (1994) Сапгир использует иной механизм фиксации внимания и деавтоматизации а именно нарушение привычного синтаксического строя. Но здесь же происходит и та децентрация субъекта, которая была важнейшим конструктивным приемом еще в «Элегиях». Еще в одной поздней книге, «Слоёный пирог» (1999), Сапгир работает с таким раритетным приемом, как «круазе», при котором окончание стиха рифмуется с началом следующего (у Сапгира, впрочем, весьма вольно).
Наконец, максимального выхода за пределы словесных ограничений Сапгир достигает в первых двух циклах книги «Тактильные инструменты» (1989–1990). «Предшествие словам (Дыхание ангела)» – это ряд перформансов, подразумевающих не говорение, а шумы, стуки, звукоподражания, дуновения и, собственно, молчание. В одноименном же со всей книгой цикле (к сожалению, оставшейся за пределами нашего избранного) Сапгир чуть ли не в духе Леонардо да Винчи описывает невозможные инструменты и агрегаты, чье действие также подразумевает выход из словесной области в пространство синестезии.
В другой линии своего позднего творчества, заданной в свое время «Голосами», Сапгир возвращается к поэтическим нарративам. Не случайно одна из книг получает название «Новое Лианозово» (1997). Здесь Сапгир (не без элемента автопародийности) обыгрывает раннюю «барачную» эстетику, помещая ее в реалии 1990-х, преподнесенные через нарочито сенсационную криминальную хронику и эксплуатационные мотивы бульварной прессы; иными словами, предметом деконструкции Сапгира тут становится пресловутая «чернуха».
Совсем иной тип нарратива встречаем в книге «Параллельный человек (Рассказы, записанные