А снег идет…. Евгений Евтушенко

      Я шатаюсь в толкучке столичной

      над веселой апрельской водой,

      возмутительно нелогичный,

      непростительно молодой.

      Занимаю трамваи с бою,

      увлеченно кому-то лгу,

      и бегу я сам за собою,

      и догнать себя не могу.

      Удивляюсь баржам бокастым,

      самолетам, стихам своим.

      Наделили меня богатством.

      Не сказали, что делать с ним.

      Завидую я.

                     Этого секрета

      не раскрывал я раньше никому.

      Я знаю, что живет мальчишка где-то,

      и очень я завидую ему.

      Завидую тому,

                         как он дерется, —

      я не был так бесхитростен и смел.

      Завидую тому,

                          как он смеется, —

      я так смеяться в детстве не умел.

      Он вечно ходит в ссадинах и шишках, —

      я был всегда причесанней, целей.

      Все те места, что пропускал я в книжках,

      он не пропустит.

                          Он и тут сильней.

      Он будет честен жесткой прямотою,

      злу не прощая за его добро,

      и там, где я перо бросал:

                                         «Не стоит!» —

      он скажет:

                   «Стоит!» – и возьмет перо.

      Он если не развяжет,

                                    так разрубит,

      где я не развяжу, не разрублю.

      Он если уж полюбит,

                                  не разлюбит,

      а я и полюблю

                           да разлюблю.

      Я скрою зависть.

                            Буду улыбаться.

      Я притворюсь, как будто я простак:

      «Кому-то же ведь надо ошибаться,

      кому-то же ведь надо жить не так».

      Но сколько б ни внушал себе я это,

      твердя:

                 «Судьба у каждого своя», —

      мне не забыть, что есть мальчишка где-то,

      что он добьется большего,

                                           чем я.

      Окно выходит в белые деревья.

      Профессор долго смотрит на деревья.

      Он очень долго смотрит на деревья

      и очень долго мел крошит в руке.

      Ведь это просто —

                               правила деленья!

      А он забыл их —

                            правила деленья!

      Забыл —

                  подумать —

                                  правила деленья.

      Ошибка!

                  Да!

                       Ошибка на доске!

      Мы все сидим сегодня по-другому,

      и слушаем и смотрим по-другому,

      да и нельзя сейчас не по-другому,

      и нам подсказка в этом не нужна.

      Ушла жена профессора из дому.

      Не знаем мы,

                       куда ушла из дому,

      не знаем,

                   отчего ушла из дому,

      а знаем только, что ушла она.

      В костюме и немодном и неновом,

      да, как всегда, немодном и неновом, —

      спускается профессор в гардероб.

      Он долго по карманам ищет номер:

      «Ну что такое?

                         Где же этот номер?

      А может быть,

                       не брал у вас я номер?

      Куда он делся? —

                              трет рукою лоб. —

      Ах, вот он!..

                       Что ж,

                               как видно, я старею,

      Не спорьте, тетя Маша,

                                        я старею.

      И что уж тут поделаешь —

                                           старею…»

      Мы слышим —

      дверь внизу скрипит