Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления. Джеймс Скотт
политики, пытающейся воздать должное крестьянству как историческому субъекту, следует обязательно учитывать тот феномен, который мы решили назвать повседневными формами сопротивления. Уже в силу этой единственной причины важная задача заключается в том, чтобы не только документировать, но и навести определённый понятийный порядок в этой, на первый взгляд, сумбурной человеческой деятельности.
Повседневные формы сопротивления не добираются до заголовков газет[109]. Подобно тому, как миллионы полипов создают, сами того не желая, коралловый риф, тысячи и тысячи отдельных актов неподчинения и уклонизма формируют собственный политический или экономический барьер. Какое-либо драматическое противостояние случается редко – такие моменты заслуживают особого внимания. А когда – если развить приведённую аналогию – государственный корабль натыкается на этот риф и садится на мель, внимание, как правило, обращено на само кораблекрушение, а не на необъятную совокупность мелких действий, благодаря которым оно стало возможным. Исполнители этих мелких действий стремятся привлечь к себе внимание лишь в редких случаях. Их безопасность заключается в их анонимности. Столь же чрезвычайно редко предать своё неповиновение огласке желают государственные чиновники, ведь это было бы равнозначно признанию того, что их политика непопулярна, а главное, продемонстрировало бы шаткость их власти в сельской местности – ни то ни другое не отвечает интересам суверенного государства[110]. Таким образом, характер самих описанных действий и своекорыстная бессловесность действующих лиц создают нечто вроде заговора молчания, который почти что вычёркивает повседневные формы сопротивления из исторической летописи.
Поскольку письменная история и общественные науки создаются интеллигенцией, использующей письменные источники, которые также формируются преимущественно грамотными чиновниками, эти дисциплины попросту не обладают достаточным инструментарием, позволяющим выявить тихие и анонимные формы классовой борьбы, характерные для крестьянства[111]. Те, кто их практикуют, по умолчанию присоединяются к заговору их участников, которые сами как бы клянутся хранить тайну. На коллективном уровне этот едва ли существующий в реальности сговор способствует появлению стереотипного образа крестьянства, закреплённого как в литературе, так и в истории, как класса, чередующего длительные периоды покорной пассивности с кратковременными, жестокими и тщетными взрывами ярости:
«За ним стояли века страха и покорности, его плечи огрубели от ударов, а его дух был настолько подавлен, что он не чувствовал своего унижения. Его можно было долго бить, морить голодом, ограбить до нитки, – он всё сносил терпеливо в своём сонном отупении, не осознавая сам того, что смутно копошилось где-то в глубине души. И наконец наступал час последней несправедливости или последней обиды, когда он внезапно
Как отмечают Эрик Хобсбаум и Джордж Руде, эту форму сопротивления не принимали во внимание не только консервативные элиты, но и левые силы, сосредоточенные в городах: «Историки социальных движений, похоже, реагировали на это явление во многом так же, как и прочие городские левые, к кругу которых традиционно принадлежало большинство этих историков. Иными словами, им, как правило, были неизвестны подобные явления, пока они не проявлялись в достаточно выразительной форме или в достаточно большом масштабе, чтобы на них обратили внимание городские газеты».
Но и здесь есть свои исключения. В этом плане несомненную пользу могут принести свидетельства, зафиксированные на локальном уровне, поскольку действующие на нём чиновники пытаются объяснять своему начальству в столице причины недостаточных показателей – к примеру, налоговых поступлений или воинского призыва. Можно представить и неформальные, устные свидетельства, такие как неофициальные заседания кабинета министров или отдельных министерств, созываемые для решения проблем, связанных с провалами политики, которые вызваны неповиновением сельских жителей.
К частичным исключениям, которые приходят на ум, относятся антропология, поскольку её настоятельный принцип заключается в тщательном наблюдении в полевых условиях, а также история рабства и советской коллективизации.