Дети разлуки. Васкен Берберян

      Земляки передавали подарки матери, а Сероп разливал в стаканы мосхуди, знаменитое ахейское вино.

      – Чтоб они росли здоровыми и сильными! – все весело поднимали тост.

      Луссиа-дуду, повитуха и женщина, которая вырастила Серопа, принесла две золотых монеты, так называемые куруш Османской империи, которыми провела по ступням, ладоням, лбу и наконец в области сердца каждого из новорожденных.

      – Золото там, где ходишь, золото – то, что трогаешь, золото – то, что думаешь, золото – тот, кого любишь, – произнесла она дрогнувшим от волнения голосом. Затем крепко обняла родителей, положив оба куруша в руку Сатен.

      – Луссиа-дуду, ты вовсе не должна, – сказал Сероп.

      – Мы не можем принять их, – запротестовала Сатен.

      – У меня нет детей, но это мои внуки, – просто возразила она.

      Фитиль зашла к ним как-то вечером с пустыми руками.

      – Я женщина бедная и ничего не смогла принести, – оправдалась она.

      – Добро пожаловать, – приветствовал ее Сероп.

      – Я хочу пожелать вам всего самого лучшего, – добавила она, приблизившись к новорожденным, которые мирно спали в кровати.

      Она присела рядом и погладила их с напускной нежностью под недоверчивым взглядом Сатен. Потом медленно взяла их ручки и тихонько приложилась к ним губами.

      – Какие хорошенькие, – сказала она, поворачивая ручки ладошками вверх, чтобы прочитать судьбу малюток, как опытная хиромантка, каковой себя считала. – Нет! – вскрикнула она спустя несколько мгновений, чуть не разбудив близнецов.

      Сатен вздрогнула.

      – Над ними тяготеет проклятие, – объявила старуха, в ужасе прикрыв рот ладонью и выпустив ручки младенцев. – Вижу много боли, – предсказала она, как заправская Кассандра, сквозь длинные вьющиеся локоны, закрывавшие ее лицо.

      – Что ты несешь! – вскочил Сероп со стаканом мосхуди в руке, который только что наполнил для нее.

      Женщина уже почти выскользнула из дома, но он остановил ее на пороге.

      – Отойди, – потребовала Фитиль.

      Однако Сероп не тронулся с места, зло сверкнув глазами, пока Сатен, онемев, наблюдала за сценой.

      – Ты, – начала Фитиль, тыча пальцем в Серопа, – ты змея, которая пожирает собственные яйца. – И она прожгла его взглядом ровно столько, сколько потребовалось, чтобы до него дошел смысл сказанного.

      Сероп отступил, пошатнувшись, и она смогла выйти, но, прежде чем исчезнуть в темноте, разразилась грубым смехом. Это был грудной, злой смех, эхом отдававшийся в голове Сатен всю ночь.