Писатель предсмертных записок. Григорий Гриценко
о было найти что-то кроме спама, рекламы и отказов. Причём последние преобладали. Иногда (примерно каждое открытие электронной почты) Павлу казалось, что он не нужен даже надоедливым рассылкам про очередные скидки, сообщениям о случайных мероприятиях и уведомлениям с сайтов. А если он не нужен им, то какое дело до него может быть реальным людям и, уж тем более, издательствам, куда он стабильно раз в месяц-два отправлял заявки со своими историями. Но, несмотря на любые старания, потраченное время и бессонные ночи, его максимумом оказывались публикации на мелких любительских писательских сайтах, и даже оттуда отдачи он не получал.
Каждый ответ от издательств заседал глубоко в голове, давил на черепную коробку, отламывая от неё куски и, видимо, сжирая их. Иначе он не хотел объяснять свои постоянные головные боли. Правда рядом с пожирателями костей жили, хотя, скорее, выживали приятные воспоминания. Например, вот мелкого пацанёнка хвалят за рассказ и отправляют прочитать его перед всем классом, который слушает так заворожённо, что в кабинете, полном двенадцатилетних детей, несколько минут стояла до ужаса громкая тишина, протыкающая маленькому Паше уши, когда он делал небольшие паузы для вдохов. Или вот он перечитывает одну и ту же свою идею, считая её идеальной, той самой, что взбудоражит и навсегда изменит мир современной литературы, а ему поставят памятник как одарённому творцу, полному высоких, гениальных идей. Это могло бы вызвать улыбку – настолько наивных детей ещё поискать надо – вот только к Павлу сразу же подлезало противное напоминание, что даже те истории, которые он считал достойными, полегли в неравной битве с издательствами.
– И чего-же ты добился этой попыткой? – Обращается он сам к себе. К двадцати пяти годам у него не осталось ни друзей, ни какого-либо намёка на романтические отношения, ни поддержки родителей, что хотели способного сына с высшим образованием, воспринимая писательство лишь как временное увлечение. А вырос Павел. – Я? Да не знаю даже. Ещё одно доказательство, что нужно было идти на сварщика?
Павел шутку не оценил. Он не был целевой аудиторией своих шуток. Конечно, он прекрасно понимал, кто он. Неудачник. Парень привык к этому клейму, которое сам себе выжег сначала на пальцах, потом на ногах, после и на лбу, чтобы каждый мог сразу понять, с кем имеет дело. Посторонние люди сказали бы, что это «слишком самокритично», даже «уничижительно», но что поделать, когда из зеркала на Павла смотрит такие чужие усталые глаза с тёмными синяками от недосыпов и морщинами, достигшими финиша в виде лица быстрее, чем радость побед.
Он помнил себя сильно другим. Образ старого Смирного Павла Викторовича был амбициозным. Как детский ящик с игрушками, он был до краёв полон энергии, которую без раздумий тратил на объятия с ноутбуком по несколько суток ради новой страницы, забывая про еду, сон, воду и мир вокруг. Тогда любой мир вполне мог его подождать. Сейчас же парень ни в чем не успевает: вышку бросил, наивно посчитав, что станет успешным на своих произведениях; любые отношения с людьми грязли в его эгоистичных непрекращающихся рассказах о «самой лучшей его идее» (ни одна из которых по итогу не стоила никакого внимания, а значит лучшей называться была недостойна); сам же он тонул в одинаковых буднях ассистента в магазине техники. Другой возможности зарабатывать Павел не нашёл, а кормиться и оплачивать аренду однушки в старой многоэтажке как-то было нужно.
В начале Павел считал, что это просто такой период, что его надо пережить, позже нашёл такое существование (даже не жизнь, ведь он считал, что жизнь должна дышать, пока он лишь задыхался) крайне жалким, сейчас же думает, что только этого и достоин.
Перед глазами начинает качаться верёвочный маятник. Медленно приближается, будто опускается с полотка, тянет холодные волокна к шее, как удав, сдавливая, не смотрит даже на частый пульс и вздохи, на дрожь и бегающие глаза… Павел успевает вылезти из ярко-серых творожных картинок, нарисованных воображением. Проглатывая большой ком, взгляд его падает на блокнот, почти полностью исписанный бредом разной степени. Нужно же, чтобы хотя бы после смерти Его прочитали.
«В моей смерти прошу никого не винить. Раз я не могу привнести что-либо в этот мир, значит рождение моё было ошибкой. И хотя бы одну ошибку я исправить должен».
Он минуту всматривался в три строки, написанные довольно криво – пальцы забыли, каков на вкус красивый почерк. Однако недоволен парень был не только своими руками.
– Как избито…– Записка, казалось бы, предсмертная, должна быть пиком карьеры (хотя в степи и муравейник показался бы пиком), но выдать он смог лишь гадкую склизкую массу, полную не эмоций – клише.
Лист быстро сминается в безобразный ком и резким броском отправляется в «уголок позора». Так Павел называл наиболее удалённый от окна угол спальни, где за рекордное время собиралась гора настолько неудачных листов, что Смирнов уже видел, как краснеет и бледнеет перед людьми, случайно увидевшими эту дрянь.
Он приложил дрожавшие оледеневшие ладони к шее, видимо, проверяя её целостность. Череда глубоких вдохов и выдохов и скандирование остывшим разумом мысли: НЕЛЬЗЯ УМИРАТЬ. Никакая ошибка не достойна такого исправления. Даже если эта ошибка неотрывно смотрит из зеркала.
– Тебе