.
стояли на улице, переплетая пальцы, и это было очень холодно и очень приятно.
– Арден! Ты ведь не стал бы мне врать, правда?
Он улыбнулся.
– Конечно. – Он взъерошил мне волосы ладонью: покровительственный и какой-то нежный жест. – Конечно же, я не стал бы тебе врать.
Трамвай, подняв облако мелкого снега, остановился. Мы коротко поцеловались, я вскочила на ступеньки, и вагончик со звоном тронулся. Поправила шапку, накрутила прядь на палец – и долго смотрела, как фигура Ардена скрывается за поворотом.
Конечно же, он мне врал.
XI
Был еще только ноябрь, а на улице – зима, и запах осенней простуды совсем смыт морозной свежестью.
Снег лежал обманчиво-воздушный, хрустальный, и по нему плясали, красуясь, солнечные лучи. Молочный дым паровоза превращался во влажную изморозь, оседая на первых вагонах белесой вуалью; мягкое свечение заснеженных фонарей такое открыточное, словно вот она, Долгая Ночь, уже на пороге.
Казалось, что сейчас, еще минутка – и железнодорожный вокзал утонет в густых ультрамариновых сумерках, небо загорится тысячами цветных огней, и с запада на восток побегут вереницей воздушные призраки-звери.
Пока же звери не бегали. Перрон шумел и гомонил группой подростков из училища, и среди них возвышался, как печальный рыцарь, красноглазый пожилой двоедушник.
Нам с Трис повезло, и группа оказалась в другом вагоне.
Лунные никогда не спят, но проводят едва ли не треть суток на тонком плане; колдуны регулярно посещают свои склепы; а двоедушники – двоедушники иногда выбираются погулять, потому что без этого зверь болеет и чахнет.
Первое время после побега я клялась себе: больше никогда, никогда-никогда, ни за что я не стану превращаться. Увы, даже в навеянном артефактом сне зверь оставался зверем, и понадобилось всего-то одиннадцать недель, чтобы он начал буянить и прорываться наружу, ни о чем меня не спрашивая. Тогда я ненавидела его, ненавидела превращения, и каждую вынужденную прогулку отбывала с такой тоской, словно гуляла не по лесу, а по каменному квадрату тюремного двора накануне расстрела.
Потом, уже в Огице, постепенно смирилась. А когда Трис разошлась со своим беркутом, мы стали выезжать с ней вместе, и это даже стало почти приятным.
Сегодня, правда, Трис была неразговорчива: поездка в Кланы каждый раз надолго портила ей настроение.
– Ну что, – спросила она с мрачной решимостью, когда поезд, загудев, тронулся, – ты понюхала?
– Нет, – признала я. – Как-то… не складывается.
– Ну и зря. Сними эту свою пакость и понюхай. Мозги на место встанут. Ну или наоборот.
В Огице многие двоедушники носили простые амулеты, подавляющие запахи: без этого не так-то просто соблюдать местную новую мораль, запрещающую лишние контакты. Трис знала, что мой артефакт сложнее, но не знала насколько, – потому что иначе даже такая нигилистка, как Трис, пожалуй, перестала бы со мной здороваться.
– Не хочу я его нюхать!
– Что, не знаешь, что расстроит тебя больше?
– Ну