Абзац начинается с пробела. Равиль Айткалиев
безусловно, прав больше всех – браво, старец…
Яма – вообще-то она больше похожа на неширокую, но глубокую трещину – нельзя сказать, что она возникла передо мной внезапно, или была укрыта ветками, или я подвернул ногу и отвлекся, ничего подобного. Вот в поле зрения появляются края, я хорошо их различаю, но не меняю даже темпа движения, вот нога в пустоте. Я лечу, скользя по стенкам, машинально группируюсь перед самым падением на дно (как будто мне заранее известна глубина) и валюсь на влажную землю. Ни удивления, ни паники, и сейчас их нет. Притом, что человеческий крик замирает где-то на двух третях глубины, уже проверено. Так что, побережем силы. Выбраться самостоятельно я не могу – признаемся себе, чего уж тут, я – честный.
Поскольку яма – персональная, я обращаюсь к себе сам. «Думай, – говорю я себе, – думай. Наступил момент доказать, что знания чего-то стоят, или опровергнуть это утверждение окончательно». Я думаю, думаю, и мне на память приходят слова товарища Со – учителя боевого искусства Вьет-Во-Дао: «Если ты такой болван, что попал в дураки без всяких причин, не усугубляй глупости мыслью о том, что рядом не найдется такого же, еще глупее. Только учти – причин действительно не должно быть, иначе второй дурак пройдет мимо. Да, и не забудь неожиданно для себя громко крикнуть какую-нибудь ерунду».
Я повторно анализирую цепь причин, которая могла бы привести меня в яму, но «цепь» пуста. Одновременно я понимаю, что учитель Со когда-то просто и ясно описал мне способ практической эксплуатации синхронностей – событий беспричинно происходящих очень кстати и совокупно, черт знает «почему». А я то подумал тогда – плетет юго-восточный человек. Мне холодно, зубы постукивают, и я неожиданно для себя нечеловечески громко кричу «Гарми!»4. Примерно через три минуты, сверху ко мне в яму падает конец веревки, похожий на длинную лапшу. Высоковато. Я подпрыгиваю – не хватает примерно пяти сантиметров. «Пандж»5, – кричу я, вполне неожиданно для себя. Веревка слегка опускается…
Мы сидим с Абдулло возле маленького костерка и распиваем, чудесно уцелевшую при падении в яму, бутылку водки. Благодаря застрявшим в памяти обрывкам дедовского фарси и привычке опережающе достраивать за человеком слова и фразы, перенятой у тетушки, я не только понимаю почти все, что мне рассказывает Абдулло, я как бы вижу почти все это… Я вижу, как его кишлак смывает сель, и он заикается, а потом и вовсе перестает говорить… Как дом в городе, где он живет у родственников, разбивает случайный снаряд из танка… Вот его выбрасывают из поезда, в котором он оказался неизвестно как, вот Абдулло, непонятно за что, бьют прикладом по голове (он показывает красноватый шрам выше левого уха) на полувосточном торжище, а потом продают его на ферму что ли… он сидит в подвале, там холодно… он бежит, едет в автобусе, потом долго идет пешком, потом спит под деревом… Вот его хватают люди в незнакомой форме, везут на строительство,
Гарми (фарси) – горячее.
Пандж (фарси) – пять.