Чумовая дамочка. Татьяна Полякова
на завод по соседству?
– Завод мне даром не нужен, – успокоила я ее. – Надеюсь, кто-нибудь из друзей поможет устроиться.
– Друзья-то помогут! – взвизгнула Нинка так, что мы с притихшим Палычем вздрогнули. – Они тебе помогли один раз… Славик твой в особенности… сволочь… Самая настоящая сволочь, чтоб ему глаз лишиться…
– Чего ты орешь? – поморщилась я.
– А чего, не так? Скажи, Палыч, права я или нет? Какая любовь была… Ромео и Джульетта, прости господи. И что? В тюрьму за него села. Чужой грех на себя взяла. Пять лет… да я бы… дура ты, Лийка, дура. Что с жизнью-то своей сотворила? Пять лет псу под хвост, а ему и горя мало. Бросил тебя твой Ромео…
– Заткнись, – попросила я, разливая водку. – Бросил и бросил, что ж теперь…
– Он хоть письма-то писал?
– Он неграмотный, – хмыкнула я. – И вообще, отвяжись.
– Как я могу отвязаться, ведь ты сестра мне. После смерти родителей я у тебя самая близкая родня… А ты людей слушаешь, а родная сестра что ни скажет, все только заткнись…
– Ты бы, Нинка, помолчала малость, – робко вклинился в разговор Палыч. – Сколько времени не виделись, так чего ж друг на дружку орать.
– Я не ору, я говорю как есть. Славка ее подлец и убийца. Мало того, что убил, так он еще все подстроил хитрым образом, чтоб Виталька в тюрьму села, а он сухим из воды вышел.
– Чепуха, – устало вздохнула я. – Ничего он не подстраивал и ни о чем меня не просил. Я сама во всем призналась…
– В чем? – опять заорала Нинка, глотка у нее дедова. Краснознаменный ансамбль песни и пляски запросто переорет.
– В убийстве, – хмыкнула я. – Призналась, покаялась и отсидела. Теперь обо всем этом забыть пора и жизнь начинать светлую и честную, где нет места криминалу, случайным связям и бранным словам.
– Точно, – порадовался Палыч. – На свободу с чистой совестью.
Мы с ним дружно захохотали, а Нинка разозлилась.
– Одно слово – придурки. Письма-то твой писал? – понизив голос, опять спросила она.
– Какая тебе разница?
– Сестра я тебе, и у меня, между прочим, душа болит. А от людей-то стыд… А этот за пять лет хоть бы раз зашел, узнал, как, мол, живете. У Сережи на свадьбу приличного костюма не было, у чужих людей деньги занимала, у хахаля твоего совести вовсе нет, знал, что бедствуем. Уж если тебя в тюрьму упек за свои-то грехи, так хоть семье бы помог материально.
– Ты языком-то дотреплешься, – ядовито сказала я. – Он тебе поможет, оторвет башку и тебе, и Сережке твоему, и не станет у вас никаких материальных проблем.
Палыч тихо фыркнул, пряча глаза, а Нинка пошла пятнами.
– Я правду говорю, – минут через пять придя в себя, подала она голос.
– А за правду всегда страдают, – добавил Палыч, а я, чтобы разрядить обстановку, налила еще водки. Нинка пьянеет быстро; изрядно захмелев, она принялась причитать, но тут, на счастье, взгляд ее упал на часы, и сестрица заторопилась домой. Я вызвала ей такси, и мы с Палычем проводили ее до машины.
– Зря ты приехала, –