Детство, Горный барин. Александр Иванович Бастрыкин
ельства, что первые пять лет своей жизни, помимо Ленинграда, где, кроме родителей родни практически не было, я, время от времени, жил недалеко от Пскова в доме бабушки – простой русской крестьянки – Дарьи Петровны Петровой. Это позволяло мне наблюдать за жизнью родни из псковской глубинки как бы изнутри и видеть то, что издалека рассмотреть было трудно.
Бабушка родилась ( теперь страшно подумать ) в 1880 году и прожила большую и трудную жизнь. Муж её, то есть мой дед, Антон Петров, воевал еще в Первую мировую рядовым и домой не вернулся – погиб на фронте. Где? Это мне неведомо.
Бабушка осталась одна с четырьмя меленькими детьми на руках и ей пришлось поднимать их одной. Понятно, что пришлось ей очень не просто. Лиха, как говорят в народе, она хлебнула сполна.
В Великую отечественную погиб её сын Григорий – мой дядя, – пал смертью храбрых. Был он похоронен за пределами нашей Родины. в одной из европейских стран,освобожденных от фашизма советскими воинами, кажется, в Польше. Точного места захоронения,насколько я помню, бабушка так и не узнала. Помню, как она сильно горевала, что не могла посетить могилу сына.
На Псковщине, вместе с двумя дочерьми, она пережила годы оккупации, помогала, как могла, партизанам. Младшую дочь, тетю Шуру, когда ей было лет восемнадцать, немцы угнали на работу в Германию, откуда она вернулась только после войны. Но несмотря на прожитую тяжелую жизнь, а может быть именно поэтому, она была очень доброй – настоящая добрая русская бабушка – всех жалеющая и всех понимающая.
Бабушкин дом был расположен не в самом Пскове и даже не в его пригороде, а километрах в десяти от города. Но и не в деревне. Он находился в небольшом поселении под названием "Горный Барин". В Прибалтике подобное поселение, наверное, назвали бы хутором.
В детстве я не очень понимал, откуда могло взяться столь причудливое название – " Горный барин". Но по мере моего взросления я, и по собственному разумению, и по отрывочным рассказам взрослых, понял, что в месте, где жили мои родственники, когда-то располагалась помещичья или, точнее сказать, барская усадьба.
Тут имелось все, что было положено иметь такой усадьбе – и господский дом, и дом для прислуги, и яблоневый сад, и конюшня, и сеновал, и даже небольшой пруд. Рыба, правда, в нем не водилась, но, как и следовало водоему подобного рода, он имел илистое дно, был наполнен очень мутной, и вследствие этого дурно пахнущей водой, неким подобием лилий, камышей и огромным количеством квакающих лягушек.
То, что рыба там не водилась, я уже став подростком, установил точно. С помощью самодельной удочки пытался я несколько раз организовать на данном пруду нечто вроде "дня рыбака", но был поставлен перед фактом полного фиаско: рыбы попасться на мою удочку не спешили, а лягушки, хотя и совершенно очевидно присутствуя в пруду и оглашая его окрестности наглым кваканием, слопать мою насадку из хлеба не спешили. Теперь я их вполне понимаю: хлеб – не лучшая замена червякам, но последних я до ужаса боялся.
Это нелюбовь к данному виду окружающего нас природного мира с возрастом не прошла, а только, кажется, усилилась. Поэтому рыбаком я так и не стал. Впрочем, не только по причине полного неприятия червяков, но и вследствие того, что мне, что называется, было рыбку жалко. Причем в самом серьезном и буквальном смысле этого слова.
Барская усадьба в то время, когда я проводил там первые годы своей жизни и впоследствиии, когда позже, уже подростком, наезжал туда, вполне соответствовала эпохе "загнивания" русского помещечьего класса. Если бы Антон Павлович Чехов или Максим Горький захотели бы продолжить свои циклы пьес о предреволюционном метании "вырождающегося" поместного и, тем более, – мелкопоместного дворянства, когда по образному ленинскому выражению верхи не могли жить по-старому, лучшего места для работы над их пьесами типа " Вишневый сад", "Три сестры", Дачники" и пр. в смысле использования "натуры" было бы трудно придумать. Здесь все располагало к томлению духа, нытью, поиску смысла бессмысленного существования, скуке и бесконечных разговорах о том" когда же придет настоящий день" и когда же появится "небо в алмазах"?. Здесь очень органично прозвучал бы и призыв: " В Москву, в Москву!".
Усадьба имела такой вид и состояние, как-будто и в самом деле только вчера её покинули персонажи вышеозначенных пьес и в срочном порядке выехали в Москву, забыв в закрытом доме старого слугу Фирса и совершенно не заботясь о судьбе своего дворянского гнезда и благополучном существовании в нём возможных правопреемников. Все здесь было в запустении: и одичавший, заброшенный яблоневый сад с кислой-прекислой антоновкой, и заброшенная конюшня, где уже давно не было лошадей, и такой же заброшенный сеновал, и почти отсутствующий забор вокруг хутора. . .
Одно было прекрасно: "Горный барин" находился на довольно высоком пологом холме. А вокруг расстилалась равнина, которая пологим откосом постепенно спускалась вниз. Если выйти из поселка через дыру ветхого забора, направо от барского дома, вернуться назад к въезду в поселок и пройти вдоль ограды немного вперед, – перед взором