Избранные сочинения в пяти томах. Том 2. Григорий Канович
Голду, и живи как в раю. Свежий воздух. Парное молоко. Музыка. Музыка? Рай? Не рай, а неволя, плен! Зельда пленница родного отца! В Вилькии она еще может подцепить какого-нибудь инородца. А здесь? Чернь, голытьба и единственный инородец – урядник Ардальон Нестерович. На него-то Зельда уж точно не позарится. Маркус Фрадкин – человек дальновидный. Лучшее лекарство от блажи – глушь и одиночество. Сам он небось ублажает свою плоть и душу другим. Зельда знает, к кому он ездит, когда свободен от дел. «У папы в Вильно женщина, – сказал ей Зелик, – ты, наверно, дурочка, думала: к тебе на свиданье каждое воскресенье мчится, а он – к ней!.. Папаша ей даже дом построил. А ты знаешь, дорогая сестрица, кто его избранница? Полька!.. Чистокровная!.. Бывшая графиня!.. Наш богомольный отец спит с польской графиней!» Графиня, графиня… А мама была дочерью торговки рыбой. В доме бабушки всегда пахло линями. А чем пахнет в доме графини?
Когда отец приедет, Зельда обязательно спросит у него:
– Папа, чем пахнет в доме графини?
Над банькой клубится тонкий, как мышиный хвост, дымок.
Зельда прячет в буфет бутылку – скоро на урок придут Нестеровичи.
Что с ними будет, когда она отсюда уедет? Кто их будет учить? А может, Голда права? Может, их и учить не надо – еще вырастут погромщиками, такими, как учитель латыни Коренев.
– Чего вы все время жалуетесь и клевещете на Россию? Да вы ей ноги должны целовать, что приютила!
Как все сейчас далеко: и учитель латыни Коренев, и отец, у которого в Вильно женщина-дом, бывшая графиня. Только от баньки дымок – вон он, размашистый, как подпись директора гимназии Аристарха Федоровича Богоявленского.
Из сада в комнату через открытое окно струится запах прелой листвы и отгоревших пионов.
– Я помылась, – сладострастно говорит Голда. – Попаришься на полке, и словно новорожденная. – Она приподнимает обеими руками разморенные груди и, крутя бедрами, враждующими с тесной домотканой юбкой, собирает посуду. – А вы, барышня, выпили!
– Выпила.
– Зачем?
– Говорят, от ликера ноги толстеют.
– Неужели?
– Да. От каждой рюмки на два вершка.
– Шутите, барышня.
– Не шучу.
– Вы уж, барышня, не сердитесь, но я вам один бабий секрет выдам.
– Выдай.
– Главное у бабы не ноги.
– А что?
– Пряник. И сколько в него Господь Бог меду положил, – Голда прыскает и уносит посуду. На пороге она оборачивается: – Когда помоетесь, не забудьте на угли воду плеснуть. В такую сушь одна искра – и беда! И закройте все двери на ключ.
– А кто сюда, кроме Нестеровичей, придет?
– Мало ли кому в голову взбредет. А поживиться есть чем. Одних серебряных вилок и ложек сорок штук. Говорят, в местечке какой-то бродяга объявился. Выдает себя за посланца Бога. Но я-то знаю: на словах посланец, а на деле вор.
– А как он выглядит?
– Сама я его не видела. Мне Ицик рассказывал.
– Ицик?
– Говорит, коренастый… в ермолке, приколотой