Избранные сочинения в пяти томах. Том 3. Григорий Канович
Лейзер первым и выпорол Шахну за то, что тот знал больше других.
– Чтоб не зазнавался!
Хрясь розгой.
– Чтобы уважал старших!
Хрясь розгой.
– Чтобы не был образцом для других, ибо нет образца выше Господа!
Хрясь, хрясь, хрясь.
Шахна все время мечтал выпороть меламеда Лейзера своими знаниями и однажды, приехав на побывку в местечко, вызвал старика на спор.
Проходил спор в молельне. Вопросы задавали столпившиеся у амвона богомольцы, а меламед Лейзер и Шахна отвечали.
– Что такое солнце? – спросил синагогальный староста Зусман Кравец.
Почесывая свою пегую бородку, покрывавшую, как дикорастущее растение, его бледное лицо, меламед Лейзер, ничтоже сумняшеся, сказал:
– Солнце – это печь Господа.
– А ты, Шахна, что скажешь? – обратился к юнцу Зусман.
– Если солнце – это печь Господа, то почему он летом топит ее жарче, чем зимой?
Богомольцы с восторгом внимали юному Давиду, одолевавшему Голиафа.
– Все очень просто, – не растерялся Лейзер. – Летом дрова суше и подвозить их легче.
В молельне рассмеялись.
– Солнце, ребе, топят не дровами. Солнце – это огненный шар, светило. Вокруг него земля вертится.
– Как же она, умная ты голова, вертится, если я стою на месте. И водовоз Шмуле-Сендер стоит на месте. И Авнер. И почтенный Зусман Кравец. И твой отец каменотес Эфраим… И исправник Нуйкин. Исправник не позволит, чтобы им зря вертели.
– Только глупость стоит на месте. Стоит и пытается загородить солнце, – сказал Шахна.
Он томился в местечке, тяжело переживал невежество своих близких, клялся достичь когда-нибудь славы и озарить темноту.
В Вильно Шахна попал не сразу. Отец Эфраим устроил его в Вилькию, в торговый дом Маркуса Фрадкина письмоводителем. Он, Эфраим, когда-то из чистого мрамора надгробие отцу Фрадкина – Тевье Фрадкину соорудил. Памятник Тевье Фрадкину был кладбищенским солнцем, вокруг которого вертелись все остальные могильные камни.
Маркус Фрадкин взял Шахну в свою контору, поскольку юноша обладал редким по красоте и ясности почерком (таким почерком переписывались древние священные свитки!). Переписывал, правда, юный Дудак не священные тексты, не танах и не талмуд, а купеческие бумаги, корпел над ними с утра до позднего вечера. Не чурался он и черной работы – мог наколоть и сложить на зиму дров, запрячь в бричку лошадь, заменить кучера. В свободное время Шахна прирабатывал тем, что писал прошения и жалобы исправнику Нуйкину, становому приставу, ходатайства на высочайшее имя в Петербург. Сердце у него замирало, когда он выводил на листе: «Ваше императорское величество! Осмеливаюсь нижайше и всепокорнейше просить…»
Обычно он прочитывал эти прошения вслух и на миг перевоплощался в царского сановника, министра двора, стоящего с ходатайством какого-нибудь Файнштейна или Вайнштейна перед троном,