Эмансипе. В. А. Еремин
ается к столу и что-то пишет.
В другой комнате Михаил Голдин со своей молодой мачехой Софьей.
Софья. Если бы ты только знал, Мишенька, какие мы были с Полиной эмансипе. Как мы куролесили! Таскали по очереди впереди демонстрантов красный флаг, пели Марсельезу, кричали «Долой царя!», казаков задирали, обзывали всячески. Нас хватали, мы визжали, отбивались, нас колотили, тащили в участок, сажали в клетку вместе с проститутками, мы дрались с ними. Потом жандармы нас допрашивали, говорили, какие же мы дуры…
Лицо у Михаила вытягивается. Софья понимает, что перебрала и начинает отыгрывать назад.
Софья. Мишенька, ты только не подумай, что мы были совсем уж оторвами. Прости за подробность, но нам с Полькой было уже за двадцать, а мы были еще девами непорочными.
Софья подходит к Михаилу и с нежностью гладит его по щеке.
Софья. Ну, перестань осуждать меня. Сейчас Полина придет, а у тебя надутый вид. Интересно, какая она сейчас. Почти пятнадцать лет мы не виделись, для женщины – срок ужасный. Хотя… они там в Европе умеют ухаживать за собой.
Входит горничная.
Горничная. Аполлинария Прокофьевна Суслова.
Софья. Проси.
Входит Суслова. Ей под сорок, но выглядит она на тридцать.
Женщины раскрывают объятия, целуются, разглядывают друг друга. У Сусловой короткая стрижка, и одета она во все черное.
Софья (не без зависти). Полинька, ты до сих пор нигилистка с головы до ног, но как же ты изысканна! Что значит пожить в Европе. Тебе сейчас, наверное, все так чуждо здесь у нас.
Суслова (голос у нее грудной, речь несколько медлительная). Ах, Соничка, у русских две родины – Россия и Европа. Так что я везде у себя дома. К тому же в России я уже почти три года.
Софья (в крайнем удивлении). Как? Как можно, Поля, не дать знать?
Суслова. Сидела у родителей в деревне, в маленькой комнатке с низким потолком, как в келье.
Софья. Это после Парижа, Рима, Берлина, Женевы!
Суслова. В Европе мне говорили, что я не русская душой. Но и своей не считали.
Софья. Ты как раз очень даже русская. У любой русской, самой веселой и даже самой ветреной в глазах можно увидеть печаль. Посмотри на свои глаза в зеркале.
Суслова. Я теперь не ветреная, я теперь эмансипированная. Почему француженки не так быстро стареют? Они сами выбирают и сами предлагают. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я… И никто их за это не осуждает.
Михаил. Как интересно.
Софья (подводя Михаила). А это мой пасынок, Михаил.
Суслова. Очаровательный мальчик. Сколько тебе, Мишенька?
Михаил. Уже семнадцать. Только не надо с мной, как с дитяткой. Я давно уже бреюсь.
Суслова. И на фоно играешь?
Михаил. С пяти лет.
Софья. Миша учится в консерватории и преподает.
Суслова. Ужасно жалею, что папенька не нанял для меня учительницу музыки. Музицирование так скрашивает одиночество.
Софья. Как же ты стерпела свое заточение в деревне?
Суслова. Читала рыцарские романы, изучала историю Средневековья. Восхищалась Бланкой Кастильской, мечтала отбить у нее Филиппа VIII. Что за судьба у этой Бланки! Выйти замуж в 12 лет, родить 13 детей. Раздеться донага перед пэрами Франции, чтобы показать, что не беременна от приписываемого ей любовника.
Софья. Думаю, этого маловато для восхищения. Тебе, по-моему, больше нравится та эпоха, XVIII век. Рыцари, трубадуры, стихи о прекрасной даме. То, чего даже близко не было у нас.
Суслова. Как же ты меня знаешь.
Софья. Наверное, много писала?
Суслова. Представь себе, ни строчки. Из чего заключила, что я все-таки не графоманка.
Софья. Такая богатая впечатлениями жизнь… Я тебя не понимаю.
Суслова. Я сам себя не понимаю. Болтаюсь по жизни. Ничего из меня не получается. Трачу только деньги папеньки. (Михаилу) Мишенька, сыграйте что-нибудь.
Михаил мнется.
Софья. За стенкой наш квартирант работает, Васенька Розанов.
Суслова. Розанов? Тот, что пишет о Достоевском?
Михаил. Он его страстный поклонник.
Суслова. Интересно! Так давайте помешаем ему.
Комната Розанова.
Розанов (зрителю) Бог послал меня с даром слова и ничего другого не дал. Вот отчего я несчастен и постоянно пишу. Литературу я чувствую, как штаны. Так же близко и вообще, как свое. Штаны бережешь, ценишь, всегда в них, так и я постоянно пишу. Мой канон – благодари каждый миг бытия и каждый миг увековечивай. Но в мышлении моем всегда какой-то столбняк. Или от мути во мне нечистой крови. Или от пустоты и бессмысленности жизни. Страшная пустота жизни, как она ужасна. Нужно, чтобы о ком-то болело сердце. Но о ком? Таня такая правильная, такая благополучная. Это у нее обо мне болит…
Михаил