Белый Бим Черное ухо (сборник). Гавриил Троепольский
Десять буханок белого хлеба купить можно. Куда там, а бывало-то, давно-то – вспомнишь. Да что там! Аж муторно: сапоги мужнины, твоего дедушки, Люся, отдала за буханку…
– А когда это было? – спросил Толик, удивленно вздернув бровки.
– В гражданскую войну. Давно. Вас и на свете не было. Не дай бог вам такого.
Толик с удивлением смотрел на Люсю и на Степановну: для него было совсем непонятно, как это так, чтобы папы и мамы не жили с детьми и чтобы когда-то хлеб покупали за сапоги.
Степановна угадала его мысли по взгляду:
– Да и уехать нельзя: квартиру-то надо оберегать… А то отнимут… Теперь вот и эту тоже надо оберегать, пока приедет Иван Иваныч. А как же! Само собой: мы ж – соседы с Иван Иванычем.
Бим присмотрелся к Степановне и догадался: Иван Иваныч есть! Но где он? Искать, надо искать. И он стал просить, чтобы его выпустили. Желание оказалось несбыточным. Он улегся у двери и стал ждать. Казалось, никто из присутствующих ему не нужен. Ждать! – вот цель его существования. Искать и ждать.
Толик заметил, что бабушка Степановна говорит неправильно – «соседы», но теперь, в отличие от первой встречи, промолчал, потому что он уже уважал старушку, хотя и не мог бы сказать, за что, если бы его спросить об этом. Так просто – Люсина хорошая бабушка. Вот Бим, любит же он Степановну. Толик так и спросил:
– Бимка, ты любишь Степановну?
Бим не только знал всех по имени, не только знал, что без имени нет ни одного существа, даже самой паршивой собаки, но он точно исполнял, когда дети приказывали, чьи надо принести тапки. Он и теперь, по взгляду Толика и Степановны, по ее улыбке, понял, что речь идет именно о ней, потому подошел и положил ей голову на колени.
Степановна раньше была равнодушна к собакам (собака и собака, делов-то!), а Бим заставил ее любить, заставил своей добротой, доверием и верностью своему другу-человеку.
Теплые и милые эти четыре существа в чужой квартире – три человека и одна собака. У Степановны на душе было тоже тепло и спокойно. Что еще надо на старости!
Потом, после, через много лет, Толик будет вспоминать эти предвечерние часы со светло-сиреневым окном. Будет. Конечно, будет, если его сердце останется открытым для людей и если пиявка недоверия не присосется к его сердцу… Но в тот раз он спохватился:
– Мне надо к девяти домой. В девять – спать, точно. Завтра я тебе, Люся, принесу альбом для рисования и чешские цветные карандаши – ни в одном магазине таких ни за деньги, ни за сапоги не купишь. Заграничные!
– Правда?! – обрадовалась Люся.
– А ты папе-то сказал, куда ходишь? – спросила Степановна.
– Не-ет. А что?
– Надо сказать. Как же, Толик? Обязательно.
– Он же не спрашивает. И мама не спрашивает. Я к девяти всегда дома.
Когда Толик уходил, Бим очень, очень просил, чтобы выпустили, но тщетна была мольба. Его берегли и жалели, не учитывая того, что он страдал и тосковал о друге, хотя и любил их.
На следующий день Толик не пришел. А Люся так ждала