Амалин век. Иосиф Антонович Циммерманн
возразил Георг, ударив кулаком по колену. – У нас на нее все бумаги имеются.
Агитатор чуть заметно усмехнулся, но не ответил сразу. Он сделал паузу, словно собирался сказать что-то важное, но передумал. Словно не хотел разрушать последние иллюзии собравшихся.
– Ну вы посмотрите, что он о себе возомнил! – вскочил со стула брат Генрих, в сердцах хлопнув по спинке лавки. Его лицо раскраснелось, а в голосе звучало возмущение. – Отец, может, ты ему объяснишь, что у царя этих бумаг и грамот побольше было. И что с того? Как собак в шею прогнали и царя, и его министров.
Старик Иоганн, сидевший в углу, поднял голову и медленно вытер платком глаза, которые уже давно не могли удерживать слезы.
– Нам надо вместе держаться, – произнес он сдавленным голосом, словно отвечая не только сыну, но и всему роду Лейс.
Агитатор, заметив накал страстей, вежливо, но твердо взял слово:
– Я не собираюсь обсуждать политические вопросы, – он сделал паузу, словно стараясь подчеркнуть нейтральность своей позиции. – Мне всего-то лишь поручено объяснить вам преимущества переселения и помочь в оформлении необходимых бумаг.
Закончив свою речь, мужчина с холеным лицом ловко собрал со стола свои брошюры и бумаги, быстро сложил их в портфель и, обменявшись кратким прощанием с хозяевами, поспешно вышел из дома.
– А зачем большевикам и бедноте сдалась наша земля? – не мог угомониться Георг, сверля взглядом спину брата. – Одни, городские белоручки, не знают, как ее обрабатывать, а другие, бездельники и попрошайки, не хотят этим заниматься.
Генрих остановился в дверях, на миг замешкавшись.
– Пока не поздно, – удрученно произнес он, обернувшись, – соглашайся, брат. А то боюсь я, что за твое упрямство твоим детям дорого расплачиваться придется.
Георг встал, сложил руки на груди и, стиснув зубы, выпалил вслед уходящему:
– Большевики немцам автономию обещают!
Брат обернулся лишь на мгновение, но ничего не сказал. Только взмахнул рукой, словно отгоняя надоедливую муху, и, не оглядываясь больше, вышел во двор.
Георг остался стоять посреди комнаты, сжав кулаки так, что побелели пальцы. В тишине можно было услышать, как скрипнула входная калитка, а потом шаги Генриха растворились вдали.
Закончив свой рассказ, отец нежно взял ладонь Амалии, поцеловал каждый палец и скорбно произнес:
– Ведь Господь же ниспослал нам Америку как спасение, а я отверг Его благодатную руку. Ни за что я этого себе не прощу!
От отца попахивало спиртным, но в его словах не ощущалось тумана опьянения. Его память была ясной, а боль – настоящей и бездонной…
Несколькими днями позже ниже по течению Волги нашли его труп.
– Хороший был мужик, – скажет на похоронах старик-сосед, – вот только не по силу ему оказалось справиться с горем.
В семнадцать лет на хрупкие девичьи плечи Амалии свалилась нелегкая участь стать главой и кормилицей шестерых сирот.
Большевики сдержали свое