Журнал «Юность» №12/2024. Литературно-художественный журнал

      У меня есть фитюлька —

      спрячем ее в ярко-солнечную шкатулку.

      Там всякая бижутерия, которую люди

      оставили у меня:

      какие-то кольца,

      какие-то серьги —

      и всякая ерунда:

      любовные письма,

      счета,

      даже есть найденные над ванной в высоком подпотолочном шкафу

      непонятно чьи старые акварельные краски.

      Кто тут писал акварелью,

      когда меня не было дома?

      Расписывал мою жизнь,

      таясь от меня.

      Краски застыли давно, но в их трещинах и ложбинках

      спит эта спелая тайна,

      утраченная, но моя.

      А может быть, это именно у меня

      были лазурно-зеленые крылья?

      Может, я сам был этой мега-супер-фитюлькой?

      И меня раскрашивали, осторожно касаясь,

      пока я заснул.

      На голове и спине – все блестящее, голубовато-зеленое,

      мелкие светлые крапинки на лице,

      а живот – ржавый, рыжий.

      И черный, как уголь, клюв.

      Бешеный зимородок.

      Он питается мелкой рыбой,

      личинками стрекозы, растерянными лягушатами.

      Высиживает яйца в зимнее солнцестояние

      (на самом деле нет),

      а птенцы вылупляются под землей.

      – Я помню: я слышал тогда после рождения гул обступившей земли —

      без оперения и слепой:

      и в тесноте, в той толкающейся темноте,

      шевелящейся и короткой,

      первые звуки мне плачущий рот шевелили.

      Это плакали под землей

      и приходили тогда ко мне зимородки,

      прекрасные зимородки,

      уродливые зимородки,

      мертвые и живые бешеные зимородки

      и говорили со мной.

      Он жил в этом доме в лазурных и терракотовых красках,

      у какого-то моря в быстрых сумерках и повторял:

      – Какая огромная жизнь оказалась,

      будто в нее уместилось несколько жизней.

      Вот давно запорошена солью морскою – одна,

      вот лежит под руинами авторская, другая,

      вот еще, вот еще, а вот и эта:

      я только ее узнаю —

      у тебя в ней такая знакомая и смешная походка,

      ты идешь, словно прыгаешь,

      чуть подскакивая, как мячик,

      А когда лежишь и читаешь, ищешь глазами:

      где там, в углу на бумажной странице – время?

      Но страница не гаджет.

      Время течет в голове.

      И течет оно странно.

      Как я люблю этот долгий, бесконечно меркнущий день

      (на гулком пустом перекрестке

      девочка ссорится с мальчиком, будто они навсегда),

      в этом доме, как сахар и соль, как соль или сахар,

      время течет и никак не кончается.

      Мелкая вечность.

      Помню, однажды (я был совершенно одетый)

      ко мне прилетел оперившийся уже зимородок

      и нагло спросил:

      Почему вы сейчас абсолютно голый?

      Я рассматривал потом его отдельные перья —

      на подоконнике, в яслях, на взрослой кровати —

      слизывал с длинных усов его никакое мясо:

      мне показалось, он говорил совсем про другое.

      Давайте не будем расставаться?

      Ну хоть с кем-нибудь не будем расставаться:

      будем хранить их слоями в своем все простившем сердце,

      а хоть с кем-нибудь доживем до преклонных лет,

      потом соберем всех ушедших в прибойную память,

      за длинным столом соберем,

      с фамильным серебром соберем

      и скажем, кивнув на на минуту покинутый стул

      (ну вышли на кухню пока: за хлебом или горячим):

      Это как море.

      Это просто другое море.

      И ты возвращаешься:

      на тебе прошлогоднее платье,

      в руках – акварельные краски в рассохлой коробке,

      и говоришь: это свобода.

      Ты