Там, где кончается волшебство. Грэм Джойс
«клево».
– Осока, тащи сбор от поноса. И что, ты думаешь задержаться у Крокера?
– Ферма принадлежит мне. И… всем нам. Хотим заняться фермерством.
– Ха, скоро перехотите, – провозгласила Мамочка.
Я возвратилась с пакетиком. Парень покосился на него с недоверием.
– Заваривай, как чай, – пояснила Мамочка. – Но долго не настаивай. Там лабазник, шалфей и кой-чего еще, если кому интересно. Закрепит как миленького.
Он приоткрыл мешочек и втянул ноздрями воздух.
– Нереально. Меня, кстати, зовут Чез. Может, подружимся?
– Как бы не так! – ответила Мамочка. – Проваливай.
Чез явно не ожидал такого поворота событий. Слегка кивнув, он развернулся и зашагал прочь, вальяжно махнув нам на прощание рукой.
– Одно слово, битники, – подытожила Мамочка, проводив его взглядом. – Нам с ними не по пути.
А я подумала: когда она успела составить мнение о битниках? Видать, успела. У Мамочки была богатая история. Такая, что о ней знали далеко за пределами нашей деревни. К ней посылали ученых дураков из университетов, хоть и без толку. Но меньше всего Мамочка хотела, чтобы ее история стала достоянием гласности.
Она ревностно охраняла подробности личной жизни, считая разговоры на эту тему опасными.
– Информация – сила, – говаривала Мамочка.
И ничего не рассказывала даже мне, своей приемной дочери, совсем не балаболке. Она, конечно, научила меня быть осторожной, спасибо ей за это. Но ее прошлое мне приходилось собирать по крупицам, буквально выдергивать из слухов, обрывков чужих историй, сплетен и ее собственных откровений, которые случались крайне редко и всегда внезапно. Ее главный принцип был «Не рассказывай», а жизненное кредо «Не говори ни слова».
Томящиеся в сердце страсти – вот что скрывалось за Мамочкиным молчанием. Выплескивать их она не собиралась. Она учила, что раскрытый рот, как и раздвинутые ноги, до добра не доведут. Не знаю чем, но эти хиппи или битники ее растрогали. Я удивилась и начала строить догадки. В моей голове рождались образы сродни фантазиям, но чуточку иного свойства. Догадки складывались из Мамочкиных заминок. Заминки выстраивались в алфавит, язык предположений и озарений. Конечно, не идеально точный, но все же. Картинки хаотично роились, лавировали, как груженные углем вагоны лавируют на запасных путях, и в результате выстраивались в требуемом порядке. Догадке вдруг находилось подтверждение, между событиями появлялась связь. Я видела проблеск правды. Причем с такою ясностью, что Мамочка сразу понимала. И страшно злилась, когда у нее не выходило что-то скрыть. Оказывается, она удочерила ребенка, способного приподнимать глухую завесу, которой она укрылась от мира много лет назад.
Я этого не понимала. Ну расскажи она мне парочку историй, что с того? Поведай, как случилось то или это? Где девушке еще узнать о жизни, как не из рассказов тех, кто пожил? Конечно, мне хотелось знать все, и дальше больше, чем все. С прикрасами и без. Ведь что может быть интереснее, чем слушать и рассказывать: секреты, сплетни, пересуды, слухи, сенсации. А Мамочка вела себя как жмот, как скряга и жадина, не выдавая