.
tion>
В доме на Садовой
В доме на Садовой
В доме на Садовой
Детство потерялось
В доме на Садовой
Часть души осталась
В доме баба Саша
Песни тихо пела
Гречневая каша
Под подушкой прела.
Там салют Октябрьский
Виден из окошка
Там сосиски ночью
Утащила кошка.
Там июля солнце
Пляшет за гардиной
Там скрипят матрасы
Зимней ночью длинной.
В доме на Садовой
Прошлого виденья —
Коммунизма книги,
Сладкое варенье.
Где бы не жила я —
В доме на Садовой
Запах детства, Родины
И России новой…
эта книга посвящена Детству
Откуда взялась Цаца?
Машенька родилась в разгар кипучей хрущёвской поры с молочными сосисками без мяса, низкими потолками и крошечными туалетами в новых, блочных, холодно-бетонных, мышино-серых домах, кукурузной оргии, истощившей всю украинскую землю, и первых телевизоров с выпуклой, толстой линзой, похожих на иллюминатор на подводной лодке.
Она не просила никого родить её в Советской России, ведущей в то время гонку вооружений, проводящей денежную реформу после Сталина, запускающую в космос собак и людей и строющую коммунизм по программе, написанной еще сто лет до её, Машенькиного, рождения в Германии двумя бородатыми дядями – но так уж получилось.
Она родилась в семье инженера, не имеющего квартиры, и поэтому стесняющего своим растущим семейством своего тестя и тёщу, живших в полагающимся им по военным привилегиям знаменитых Спасских казармах, на шумном Садовом кольце, по соседству с кипящим активной круглосуточной деятельностью институтом скорой помощи имени неизвестного никому, но знаменитого Склифосовского.
Машенькиной маме и папе была отдана на время ожидания их собственного жилья одна комната в двухкомнатной квартире Машенькиной бабушки – квартире с тёмной кухней, потолками, уходящими в трёхметровую высь, страшно урчащей газовой колонкой в просторной ванне и с большим, вместительным холлом.
Двери квартирки не запирались, так как дом был номенклатурный, военный с сидящей при входе бабушкой и военным-дежурным с телефоном и обязательной книгой гостей: «В какую квартиру идёте? Сейчас им позвоню. Распишитесь в нашей книге.»
Кому отдавалась эта таинственная книга, Машенька так никогда и не узнала. Она побаивалась этих дежурных, каждый раз спрашивающих: «В какую квартиру идёте?», хотя её в доме хорошо знали, а она боялась каждый раз забыть номер бабушкиной квартиры. Боялась до слёз! Боялась этих дежурных, книги, большой парадной лестницы, ведущей на последний, третий этаж старого особняка, построенного для русских солдат сто лет до Машенькиного рождения.
Она провела в этом доме свои первые годы жизни на земле. Где-то с третьего года жизни она стала осознавать себя как существо, имеющее разум, которое судьба забросила в этот непонятный и иногда опасный мир.
Мама с папой целыми днями пропадали где-то там, в мире работы, про которой она знала очень мало, дед преподавал свои последние годы в Военной Академии, а бабушка вела кружки вязания при местном клубе, поэтому у Машеньки оставалось много времени для исследования этого очень странного мира в одиночку.
Играть в куклы и мишки она не любила, так как считала глупым и ненужным эти «по нарошке» игры в ненастоящее с неживыми предметами. Ей подарили медведя, и она тут же вспорола ему брюшко – с большими усилиями, правда, изучая его, медвежьи внутренности. Кроме опилок она там ничего не нашла, и мишка потерял для неё всякий интерес.
Следующим её действием стало выковыривание хлопающих глазок у своей первой резиновой куклы Сони, у которой – для детальных исследований – пришлось оторвать кудрявую, белокурую голову. Она хотела только понять, как закрываются эти голубые кукольные глазки, и, чтобы открыть их секрет, ей пришлось прооперировать куклу и оторвать ей голову.
Секрета она не нашла, но шлепок по попке получила, а Соня стала косить на один глаз после Машенькиных изысканий скрытого в голове механизма. После незаслуженного, в её глазах, наказания (бедная попка!), она поняла – исследовательская работа – опасная и должна выполняться в строжайшей тайне.
Машенька продолжала исследовать этот непонятный ей мир в полном одиночестве и без лишних свидетелей. В один прекрасный день, когда все её родные разошлись в разные стороны большой летней Москвы, оставив её, наконец, одну, она решила посвятить