В ад на переплавку. Венера Петрова
н, а весь род его до седьмого колена. Долог век вещего ворона. Столько не живут. Только пара вековых деревьев, может, помнят его молодым. И его спутницу. Живой.
Долго сидел ворон на старом погосте, размышляя о тщете бытия, насколько мог позволить его мозг. Здесь покоится тот, кто по духу, по силе вровень ему – вещему ворону. Тот, с помощью которого он и осуществил свою кровную месть. Теперь все квиты. Дальше седьмого колена проклятье не действует. Что ж, теперь можно и на покой, как и схоронённый здесь чёрный шаман.
Морок
Мы с братом были погодками. Он всего на год старше, а так как девочки растут быстрее, со стороны казалось, что мы двойняшки.
Мама умерла при родах. Потому кроме нас у отца никого не было, больше он не женился. Началась война, не до этого было. Работа в колхозе занимала всё его время. У нас в то время и своя скотина была, небольшое, но всё же хозяйство. Вся домашние тяготы легли на плечи дяди, брата отца. Он и готовил, и стирал, всю домашнюю работу делал. Мы гоняли скот на пастбище, вечером оттуда приводили – вот собственно и всё. Остальное время играли. Игры были мальчиковые. Девочек-то вблизи не видела. В те времена большинство людей жили по хуторам, вдалеке друг от друга.
Брат научил меня лазать по деревьям, стрелять из рогатки. Вместе ходили в соседний хутор драться. С переменным успехом. Бывало, приходили битыми, но и мы сдачи давали. Взрослые не обращали внимания на наши вечные синяки и ссадины. Главное, мы сыты, одеты, здоровы, а там, как бог даст.
Недолго длилась эта сытая, беззаботная наша жизнь. Хоть война была далека от нас, за год стёрлись расстояния, и она вошла в каждый дом. Люди с голодухи начали угонять скот. Сам председатель колхоза был в доле. Затем велено было всем платить военный налог – деньгами. А в колхозе работали почти даром. Не полагалась колхозникам зарплата, у них даже паспортов не было. Чтоб рабы не умерли с голоду, платили трудоднями. Это – так называемая натуральная оплата. Платили обычно маслом. И чем, спрашивается, платить военный налог, если бумажных денег эти люди никогда и не видели? За отказ платить давали срок. У Сталина не забалуешь.
Потому мы вынуждены были уехать из хутора в деревню, где отец устроился дворником в школу. Ну, как дворник – он и истопник, и уборщик, и охранник в одном лице.
К тому времени к нам привезли девочку постарше – мою сводную сестру. Первая жена отца ушла с ребёнком к другому. У неё родились ещё дети. Начался голод. Многие отдавали детей более зажиточным родственникам или в детские дома, где они хоть с голоду не умрут.
Трудный переезд на санях. Нас привязали к саням, но я умудрилась несколько раз выскользнуть оттуда. Оставшуюся живность взяли с собой, да они всё рвались назад в своё стойло. Никто не хотел на чужбину, нужда заставила.
Заселились в какой-то старый пустовавший дом. Как потом оказалось, не зря он пустовал… Нашёлся и хлев для скотины.
Вскоре беда постучалась в наш дом. Ночевал какой-то мужик, в голод часто люди так ходили по домам, просились на ночлег. Мы не отказали. Мужик пару раз сходил на улицу по нужде. Потом говорит: «Из вашего хлева дым вроде идёт». Отец с дядей выбежали на улицу – а там уже всё горит. Спасли только одну корову, остальные угорели в дыму.
С этого всё и началось. Может, и выжили бы с одной коровой, но начался другой мор. Вначале заболела сестра. Какая-то странная болезнь – она ест всё подряд и никак насытиться не может. Взгляд дикий и аппетит волчий. Как говорится, на неё не напасёшься. Может, и выкормили бы. Но было и другое, что-то непонятное.
Началось с того, что по крыше начали бегать. Бывало, и в дверь ломились. Откроешь дверь – а там никого… Дом-то старый, толком не утеплённый. А в войну зимы были особенно лютыми. Да и дров мало. Вот сидишь с лучиной вечером – темно, холодно, голодно, только ветер воет и в животе урчит. Тут начинается невидимая беготня, одновременно беснования сестры. К тому времени она начала выть, подвывать в унисон с ветром. Наверное, жрать хотела, да нечего. В темноте у неё глаза светились каким-то нереальным светом. Глаза светятся обычно от счастья или от ненависти, от какого-то чувства. Тёплым светом. А у неё они просто горели, а взгляд был пустой, безжизненный.
Кроватей отдельных не было. Спали по нарам. Я с сестрой, братец в ногах у отца. Под конец я стала спать с дядей. Ибо с сестрой было невозможно спать. У неё всё тело горело, пылало. Она сама металась, выла. Как только начинают бегать, суетиться наверху, так она начинала своё «представление».
Затем заболел дядя. Как-то быстро он сгорел. А может, с голоду умер. Почему к деревенскому фельдшеру не обращались? Или посчитали, что это не обычная болезнь, не от природы, а от лукавого?
Вскоре и отцу стало плохо. Тут уж стало не до военного налога. Навсегда остался в памяти тот зимний вечер, плавно перетёкший в ночь. Как обычно, холодно, голодно, темно и страшно. Бег по крыше усилился. Там реально бесновались – топали, бегали, будто в хороводе кружились. Кричит сестра, стонет отец, мы с братом на дядиной наре под ветхим одеялом прячемся. Дрожим то ли от холода, то ли от страха. Видимо, некому было топить печь. «Если не от голода, то от холода умрём», – шепчемся с братом.
Наши