Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах. Евгений Барабанов
Честен перед Церковью. Книга осталась ненаписанной, но ее, условно говоря, можно собрать, почувствовать во многих собранных здесь текстах. Отголосок ее ощущается особенно в предисловии к Письмам и заметкам из тюрьмы Дитриха Бонхеффера, вышедшим по-русски под названием Сопротивление и покорность. Его «безрелигиозное христианство», которому автор здесь явно сочувствует, было и остается вызовом даже для протестантского богословия, в православие же со всей его тысячелетней разветвленной догматически-уставно-обрядово-бытовой структурой не помещается никаким боком. Но все же оно постоянно просачивается в него, то здесь, то там глухо ропща в тесноте ее уклада, остающегося при этом для православных людей единственным и родным. Разве не слышим мы этот мотив в прочитанных всеми Дневниках о. Александра Шмемана, да и во многих других, чаще всего не сформулированных подходах к той же проблеме религии и веры? Так и наш православный автор, оставаясь в Церкви, хочет открыть его во всех подлинных проявлениях совести, в нравственной позиции в безнравственном обществе, наконец в самом противостоянии ему, точнее стоянии вопреки, во всей сфере человеческой деятельности, которая охватывается словом «культура».
В статье Судьба христианской культуры Барабанов рассматривает культуру, которая по слову византийского историка Прокопия Кесарийского, созидается «Божиим соизволением… когда «разум, устремляясь к Богу, витает в небесах, полагая, что Он находится недалеко»… И здесь автор выступает против разделения человеческой деятельности, в данном случае в культуре на «благодатную» и «естественную». Культура, храмовое строительство, поэзия, музыка, наконец сама философия и даже мысль, именуемая отвлеченной, способна выразить Божественный замысел о мире, выразить это, – здесь легко услышать перекличку со Смыслом творчества Бердяева – в назначении человека, однако Барабанов ссылается и на свт. Григория Паламу. При всех возможных подменах и искажениях на пути ко спасению человек остается свободным, и эта свобода не только в том, чтобы грешить, но и в том, чтобы творить, повинуясь не одним данным ему талантам, но и замыслу Божию, вложенным в саму нашу человечность.
Этот дар творения осмысливается в замечательной статье Образ Софии Премудрости в древнерусской живописи, где автор обращается к одной из самых радостных «тайн» православия и, возможно, к одной из тех «священных тем», которые некогда завораживали русскую религиозную мысль-теме Софии как Премудрости. Здесь поневоле вспоминаются слова блаженного Августина о том, что к каждому народу при крещении Христос приходит с новыми дарами. Для России, для всего последующего русского богомыслия, новым был дар Премудрости. Премудрость заговорила прежде всего в безмолвной красоте, красоте храмостроительства, церковной живописи, как и в молитвенном труде первых отшельников, уходивших спасаться в киевские пещеры. Родословная Софии начинается уже с выбора веры св. князем Владимиром, откликнувшимся