.
he gray bird
Gray The Bird, the silver gold
Your clear eyes are full of hope and sadness
The fragile and untouchable gray bird,
Your wings become the cloudy evening of my silence
Девочка с бумажным фонарем
Была середина зимы. Рабочий вечер пятницы выдался неприятно суетным и затяжным, погода радовала ещё меньше: морось, ветер и зябкая сырость. Сегодня я напросился в гости к Эли́н, зная, что её соседка уезжает на выходные и нас никто не побеспокоит. Я пообещал, что освобожусь вовремя, в последнее время ей часто приходилось меня дожидаться: на улице или в кафе.
Сама она не жаловалась, но я вовсе не хотел злоупотреблять её терпением, что-то внутри меня упорно не хотело принимать эти так недавно, неожиданно и стремительно начавшиеся отношения за ничем не отличающийся от всех остальных мимолетный роман.
Эли́н не была похожа ни на одну девушку, с которой мне когда-либо доводилось быть так или иначе знакомым, да и, честно говоря, я вообще не мог припомнить хоть одного похожего на нее человека, которого мне когда-либо доводилось встречать. Хотя, в чем именно заключалась эта выраженная «непохожесть», я вряд ли мог бы более-менее внятно сформулировать.
Когда она физически находилась где-то рядом, я мог явственно ощущать её присутствие даже с закрытыми глазами; когда она входила в комнату, меня как будто обдавало тёплым ветром, и чем ближе она подходила, тем сильнее становился ветер – вот-вот унесёт…
Если же мы не виделись несколько дней, и я забывал ей позвонить, меня неотступно, как наваждение, начинал преследовать её образ. Не раз я – на улице или в подземке – бросался догонять абсолютно незнакомых девушек, до последнего момента уверенный, что это именно она – пока нос к носу не сталкивался с абсолютно ничем не напоминающей Эли́н обескураженной женщиной…
Неудивительно, что все вещи, принадлежавшие ей, и вообще всё окружающее Эли́н пространство были так же странны и загадочны, как и сама девушка. В её комнате не хранилось ничего, что могло бы рассказать о личном прошлом: никаких фотографий с подругами или сёстрами или постеров с автографами – ну и прочей макулатуры, которой обычно окружают себя обычные девчонки.
А вот чужих историй здесь было пруд пруди: какая-то окаменелая штуковина, старинный (причём исправно работающий) патефон, книга, изданная так давно, что язык её было практически невозможно распознать (хотя у Эли́н получалось отлично), а однажды я заметил в углу странного вида поношенную туфлю (выглядела она так, как будто её обронила на булыжной мостовой некая Золушка из века эдак девятнадцатого, а потом на эту туфлю случайно наступила лошадь). «Это-то тебе зачем?» – спросил я, слегка поморщившись. «У неё красивое прошлое», – как всегда в таких случаях категорично отрезала Эли́н и своей восхитительно-изящной рукой расправила мой искусственно сморщенный нос.
И чем дольше длилось наше знакомство, тем больше сундучков с секретами в Волшебной Комнате По Имени Эли́н являлось моему невооруженному сознанию, и, наконец, уже не надеясь выбраться из лабиринта этого замка прежним и невредимым, оно смирилось и стало принимать всё происходящее как неизбежную данность.
И эта безмятежная капитуляция длилась вплоть до того злополучно-промозглого пятничного вечера, когда я, в спешке, оскальзываясь и спотыкаясь, почти что бегом сокращал расстояние до дома Эли́н. Чтобы срезать путь от метро, я спустился к реке и шел – точнее, скользил – между трассой и парапетом (или тем, что от него осталось).
Вдруг произошло нечто, от чего я, пытаясь резко затормозить и обернуться, упал, точнее, вдруг обнаружил себя сидящим, растопырив ноги, как какой-нибудь диснеевский утёнок, когда на него что-то упало сверху: в моем правом ухе (а по ощущениям, прямо в голове), вдруг раздался голос, звонкий, и в то же время нежный. Он изрёк: «У тебя шнурок развязался!»
Не обратив ни малейшего внимания на скрежет и грохот, раздавшийся в этот момент в паре метров от меня, я, глуповато моргая, уставился направо, ошалело разглядывая обладательницу загадочного голоса. Я мог поклясться чем угодно, в том, что действительно вижу её, но в то же время понимал, что это зрение какое-то особенное, как бы внутреннее – обостренное до предела. Виски покалывало, в ушах стоял шум, всё тело обуяло сильное – совсем не характерное для меня лично – чувство предельной тревоги, волнения и… заботы.
Прямо на парапете, беспечно болтая ногами, обутыми в какие-то старомодные (хотя по виду – недавно купленные) домашние туфли, сидела симпатичная хрупкая девчонка лет двенадцати. На ней была простая просторная кофта и нечто похожее на леггинсы. Левой рукой она облокачивалась на парапет, а в правой держала фонарик из цветной бумаги, и он… светился изнутри. Светился ярко, осязаемо тепло.
– Эй! Ты там цел?! – только теперь я обратил внимание на источник недавнего грохота: из-за скользкой дороги водитель огромной фуры немного заехал на тротуар и снёс массивный столб, край которого сейчас находился в каком-нибудь полуметре от моих злополучных – и абсолютно целых – ботинок. Кстати, на них совсем не было шнурков.
Поднявшись