Я иду к тебе, сынок!. Александр Никонов
Галина хлопнула руками по бедрам. – Оказывается, у гадалок тоже разделение труда. Одна – по картам, вторая – по фотке, третья – по соплям. Ну, пошли, что ли.
На этот раз дверь оказалась тонкой, как бумага, обшарпанной и скрипучей, как люк заброшенной на берегу баржи. На пороге темной прихожей появился божий одуванчик, который не стал ничего спрашивать, а сразу ласково пригласил гостей:
– Заходите, дочки, заходите, милые, раздевайтесь, будьте как дома. Обувку сложите вот сюда, в уголок. Тапочки оденьте, а то полы у меня совсем студеные.
Из мрачного коридорчика женщины вслед за хозяйкой прошли в крохотную, светлую комнатку с голубями и цветами на стенах, с розовыми ситцевыми занавесками на единственном узком окне, с таким же подзором на железной кровати с высокими узорчатыми спинками. Кроме массивной кровати в комнатке стояли резная этажерка с почерневшими старинными книгами, старая горка с не менеё древней посудой, окованный сундук, накрытый толстым пледом, и овальный стол на резных ножках с четырьмя венскими стульями.
В комнатке пахло чистотой и веяло таким уютом, что Маша невольно вспомнила свой родной дом. В углу, на божнице, покоились три иконы с лампадкой, придернутые чистыми занавесками. Все здесь веяло стариной, набожностью и спокойствием. Да и сама старушка словно сошла с какой-то картины девятнадцатого века: одета она была в длинную темно-зеленую атласную юбку с оборками, в приталенную коричневую кофту с длинными и очень узкими рукавами и покрыта белой косынкой. Выбивающиеся из-под косынки совершенно белые волосы обрамляли её благостное сморщенное личико с удивительно молодыми и живыми серыми глазками, крохотным носиком и морщинистыми губами.
Старушка пригласила их сесть. Они – гостьи и хозяйка – долго смотрели друг на друга, а потом старушка неожиданно сказала:
– Вот и познакомились. – Подруги недоуменно переглянулись, а старушка продолжала: – Сейчас все впередь руки друг другу суют, имена называют и думают, что познакомились. Пустое это, видимость одна. Пока в глаза не заглянешь – души человеческой не увидишь. Как меня кличут, вы и так знаете, раз ко мне пришли. А вас, дочки, должно быть, Галиной да Марьей зовут. Так ли?
Подругам только и оставалось, что ещё раз удивлённо переглянуться. Галина раскрыла, было, рот, но хозяйка уже продолжала:
– А вы не удивляйтесь, дочки: как Господь человека пометил, такова на нем и печать. Мне уж, слава Богу, девяносто шесть, мне все знать надобно, иначе, зачем столько жить.
При упоминании Бога сухонькая правая рука Агнии Спиридоновны взлетала в кресте и тут же опускалась на колени. Но вот она посмотрела прямо на Машу, вздохнула, зачем-то отерла рукой рот и сказала:
– А ты, дочка, рассказывай, на душе-то у тебя и полегчает. Рассказывай.
И Маша, вдруг разрыдавшись, полчаса рассказывала совсем чужой ей сероглазой бабушке свою жизнь: и про родителей, и про детдом, и про Сашку, и про свой сон, и про обморок около кровати, и про то, как искала на стене икону и не могла её