Последний лопатинец. Александр Никонов
покачала головой, чуть пригубила и поставила рюмку на стол. Облупила яйцо, посолила и съела. Потом сказала:
– Вот, не можешь ты, Натолька, без озорства да без ругани. Вот за что ты Бога-то так хулишь! Не веришь, так не верь. А ругаться к чему?
– Я не знаю, тётка Наталья, есть он, Бог-то, или нет его – не видал, а вера должна быть. Вот старые люди верили, что земля держится на трех китах. Вот и я в веру верую, потому как на ней вся цивилизация держится.
– Если веришь, зачем, поминая Бога, ругаешься, а?
– Как зачем, тётка Наталья. Ты вот скажи, Бог-то у нас чей?
– Как это, чей, православный.
– Вот, стало быть, русский Бог-то! А если русский, как же он поймёт нашу молитву без крепкого словечка. С матерком-то он лучше её принимает. Правильно я говорю, дядя Тихон? Правильно. Значит, он поймёт, что это не грек какой или армянин просит, а русский. Да ты не кори меня, тётка Наталья, ты лучше плесни-ка мне ещё стопочку, глядишь, душа-то моя и отмякнет. А матерное слово… Что оно, слово-то, оно для крепости, так сказать, для связки слов в предложении. Иначе мы и не поймём друг дружку. Да и веселее так-то. Правильно я говорю, дядя Тихон?
Тихон лишь покачал головой и снова хохотнул. Наталья глубоко вздохнула и разлила в рюмки.
– Ладно, что с тобой поделаешь, на, цеди свою отраву. Своя-то, небось, закончилась?
– Да как же она закончится, тётка Наталья, она ж не с магазина, я сам её, миленькую, творю. А чего надо-то: десять килограммов сахара да килограмм дрожжей на флягу. А выгонка дело плёвое. Пока я в баньке парюсь, она, самогоночка, и готова. Цельных пять литров первачка да три-четыре литра сивухи, оно и хватает мне до пенсии.
– Пенсия у тебя маловата.
– Маловата, конечно, шесть с полтиной тыщ, да мне хватает. Куда мне их, деньги-то, солить, что ли. Да и на тот свет их с собой не прихватишь, они там не нужны. Там, в раю-то, благодать, всё есть и всё бесплатно. Бери – не хочу.
– Да отчего ж ты думаешь, что в рай попадёшь, беспутный ты эдакий! Материшься вон, и попадёшь прямо в ад.
Анатолий почиркал перед своим носом пальцем:
– Нет, тётка Наталья, не попаду. Я ж не для себя прошу-то, я ж для всех прошу спасения и милости. Думаю, Боженька это учтёт. Да и чего я согрешил-то за жизнь? А ничего, никакого греха на мне нет. Послюнявь палец, дядя Тихон, проведи по моей коже: ни пылинки на мне греха нет. Чем я согрешил-то: всю жизнь работал, пахал, как лошадь, не грабил, не убивал, даже жену не колотил, потому что её у меня так и не было – не дал Бог. А я на него за это не в обиде, чего зря обижаться.
Наступила долгая тишина. Анатолий обхватил голову и покачивался, сидя на табуретке. Молчали старики, потому что знали историю Анатолия. В юности женихался он с Тоней Гороховой, голосистой певуньей, красивой и весёлой девушкой из соседнего села. Обещала ждать его из армии, где Анатолий оттрубил три года. И дождалась. Свадьбу назначили, гостей созвали, вина и водки закупили, закусок разных наготовили – как для Лукуллова