Письма на вощеной бумаге. Карстен Хенн

      Обычно судьба наносит удары.

      И лишь изредка принимает нас в свои объятия.

      Так, как это сейчас делала седая женщина со множеством «морщинок печали», которая плакала и так крепко прижимала к себе Кати, словно никогда больше не собиралась ее отпускать. Кати чувствовала, как слезы капля за каплей стекают по изгибу ее шеи.

      Женщину звали Гудрун Люпенау, и Кати только что прочла ей письмо. Письмо номер тридцать один. За ним должны были последовать еще шесть.

      Отправляясь утром 7 октября на Цейнтхофштрассе, Кати ожидала, что Гудрун Люпенау на нее накричит, а может быть, даже даст пощечину, но уж точно не обнимет.

      Отдавать письма Кати всегда, когда это было возможно, ходила пешком. Времени такой способ, конечно, отнимал больше, зато и успокаивал ее сильнее, чем если бы она сидела в машине без возможности двигаться. Тем не менее сердце каждый раз дико колотилось в груди.

      Проходя мимо кладбища, Кати посмотрела на деревянный крест на могиле матери и невольно подумала о письме номер один. Тогда она еще не знала, что придется написать так много других.

      Кати написала его после похорон – из-за траурной речи. Она напоминала вещь на вешалке в магазине одежды по низким ценам. Универсальный размер для людей любой комплекции. Если изменить имя, дату рождения и дату смерти, то эта надгробная речь прекрасно подошла бы любому другому. Или, скорее, ужасно. Печаль из-за смерти матери усугубилась злостью на бездушные слова. Кати так старалась не плакать на похоронах, потому что знала: если начнет, то не сможет остановиться. Но из-за той ужасной речи сдерживать слезы стало невозможно. Они стекали вместе с ее подводкой для глаз, как черные чернила.

      Вернувшись домой, Кати уже подняла трубку телефона, чтобы пожаловаться священнику, как вдруг испугалась, что от волнения слова посыплются из нее, причем не так, как нужно. И здание, которое сложится из них, рухнет от самого легкого порыва ветра. А в письме она смогла бы тщательно подобрать формулировки. Вот почему она пошла искать чистые листы и вспомнила о ящичке с вощеной бумагой для бутербродов, которую когда-то собрал для нее отец.

      – Это для тебя, – говорил он, скрупулезно очищая бумагу от крошек и прочих остатков пищи. – Потом сделаешь из нее что-нибудь хорошее.

      Он имел в виду какие-нибудь поделки или возможность использовать их как кальку. Тонкий, хрустящий материал всегда казался Кати волшебным, словно на нем можно было писать заклинания. Он неохотно впитывал краску, и печатная машинка вечно оставляла на подрезанной по размеру бумаге маленькие облачка чернил, однако этот легкий блеск даже придавал буквам и словам особое мерцание.

      Кати упрекала священника в том, что из-за его речи похороны ее матери получились, по сути, анонимными. Просто пустые фразы, которые не грели ни сердца, ни души близких покойной. Сама она выбрала совсем другие слова, использовала много восклицательных знаков (как же приятно было нажимать на соответствующую клавишу на печатной машинке), прокляла имя Господа – неоднократно (это тоже оказалось так приятно, что она вставляла проклятия где только можно) и не скупилась на другие образные выражения (которые, как она надеялась, по-настоящему шокируют священника).

      Письмо было напечатано, хотя на самом деле – выкрикнуто.

      После того как закончила и положила его в конверт, Кати задалась вопросом, когда она в последний раз писала письма. Не СМС, не имейлы, не документы на работе, а письмо – от одного человека другому. Наверное, еще в школе, подруге по переписке, с которой она тогда общалась и от которой ее отделял целый океан. Лет двадцать с тех пор точно пролетело, ведь сейчас ей уже тридцать девять.

      В школьные годы были и другие письма, жизненно важные, как ей тогда, по крайней мере, казалось: «Пойдешь со мной гулять? Поставь крестик: да/нет/может быть». Или: «Встретимся сегодня за спортзалом? Я хочу кое-что тебе сказать…» и синее сердечко, нарисованное чернилами фирмы Pelikan.

      Однако самые лучшие письма, которые когда-либо получала Кати, приходили от ее бабушки Катарины. Сколько Кати себя помнила, бабушка была слишком стара для путешествий и каждое Рождество писала внучке письмо. В первые годы вложенная в конверт купюра ценилась куда больше, чем слова, однако с каждым годом ситуация все сильнее менялась, и в какой-то момент, чтобы открыть и прочитать письмо раньше всех остальных подарков, деньги уже не требовались.

      Письмо – это время и усилия, это мысли о других. Самый ценный подарок. В этом оно напоминает домашнее варенье, даже если то оказывается ужасным на вкус, домашние вязаные носки, даже если они колют ступни, и первые неразборчивые каракули, которые вам с гордостью вручают дети. Все это так бесконечно ценно, когда понимаешь, что тебе на самом деле дарят.

      Впрочем, если письмо священнику и можно назвать подарком, то явно таким, который он принимать не желал.

      Тем не менее, отправляя его, она ощутила удовлетворение. Когда даже через неделю ответа не последовало, Кати начала сомневаться, прочитал ли священник письмо, или приходская