Труха. Мартин Брунов
меня по частице человеческого. Я ясно чувствую, как труха сыпется из моих ушей и ноздрей вместо крови, как иссушается моя кожа и шелушится. Вместе с душой разваливается и сознание: животная тупость замещает очаги разума, вкладывая в пробелы памяти животный страх незнакомого прошлого. Уверен, не будь того гостя и не будь его воли, я бы выл подобно бродячей собаке в надежде на милость хозяина забрать меня из этого места. Но он хранит меня для этих листов бумаги, на которых буква за буквой вырисовываются слова, значение некоторых из которых я даже не помню. Гость держит мою левую руку в своей власти, копается в остатках моего мозга, тем самым оставляя меня в этом мире ещё на некоторое время. В голове возникают образы, прорисовывающиеся из тумана тенями, обретают цвета и движения; живой поступью они начинают делать свой шаг.
Комната была освещена свечой, которую я коснулся и обратил в прах. Я трогаю себя, стул, стол – всё обсыпается, материя мнётся под моими касаниями, оставаясь трухлявой крошкой на моей потной ладони. На теле от каждого удара сердца образуются маленькие раны, но боли я не чувствую. С каждой павшей песчинкой с моего тела всё сильнее становится чувство неописуемого страха, из-за которого хочется сорваться с места, чтобы убежать или порвать своё трухлявое тело на части. Однако я привязан к стулу и не могу встать, а правая рука свисает обессиленным отрубком. Краем глаза я вижу, как обсыпался указательный палец, оголились кости. От мысли, что я не могу погубить себя, прекратить своё уже бессмысленное существование, я испытывал ужас, подобно псу, который провалился в яму и пытается выползти: он ломает когти, цепляется за край обрыва зубами, но падает обратно в пропасть и неистово вопит о приближающейся смерти, молит забрать его. Но смерть издевательски смотрит со стороны, подобно грифу над погибающим.
За окном ревёт яростный ветер, разрывая здания на части и разбрасывая их куски по округе. Сильным порывом ветер закинул камень в окно, который упал на пол и образовал пропасть, край которой подполз ко мне и открыл вид на этажи ниже. В образовавшейся дыре дом был виден насквозь: лежали люди, которые под тяжестью своего тела проваливались на нижние этажи и распадались на части. Ветер вырвал окно, и оно полетело по улице, как тряпка, оставляя за собой песчаный шлейф.
Жёлтое небо взывало к чувству тошноты: желудочный сок обжигал горло, доходил до языка и высыпался сквозь зубы влажной трухой. Под жёлтым небом разыгрывалась сцена, на которой акт гниения и развала приближается к своей кульминации; среди декораций слышны крики последних людей, ещё сохраняющих рассудок и осознающих происходящее. Всё переплелось под жёлтым небом: женские и мужские крики; старческие и детские плачи – всё стало единой агонией умирающего мира, а труха – покрывалом, под которым упокоится жизнь. В грязи разложения кусками плоти сплелись матери с детьми; жёны с мужьями в любовной страсти познали нутро друг друга и, перебарывая страх смерти и омерзение от вида слезающей кожи, говорили свои последние слова. Те же, кто потеряли разум, но сердцем слепым ещё живущие, любили, разваливаясь друг у друга на руках. Сон спящих был сладок…
Я заметил её только тогда, когда её сухая глотка издала громкий кашель. Обернувшись на неё, я не мог вспомнить её имени, а лицо было так искажено, что, даже если бы я помнил, кто она такая, не смог бы её признать. Несмотря на то, что часть её лица рассыпалась и песком лежит на её ногах, а сквозь рваную одежду видна гнилая плоть; несмотря на то что волосы её поредели и лысый череп болезненно блестел, – сердце дёрнулось, и взгляд остановился на ней. Нельзя было перевести его ни на что другое. Из всего её существа только глаза остались нетронутыми – ни ветром, ни гнилью, ни временем. Чувство сожаления и обиды возвысились надо мной и стали моими суровыми судьями. Я пытался к ней обратиться, сказать хоть слово, но мой иссохший язык не мог выразить ни слова. Мы были немы, и, хоть я не помню её, чувствую себя ужасно виноватым за своё прошлое, частью которого она, скорее всего, является.
Боль, страх, отчаяние, ненависть – бурный океан чувств в её глазах, который нельзя выразить и выпустить наружу. Последним огоньком глаз своих она узнавала меня: такой взгляд бывает только тогда, когда помнят. Он был осознан и чёток, и в глубине своей вопил от страданий и желания подняться, но, сросшаяся со стулом гнилой трухой, она была не в силах шевельнуться. Только глаза её были подвижны и бегали из стороны в сторону, останавливались на мне и снова делали движения по комнате. Дальше она не произнесла ни звука, глаза её прилипли ко мне своим вниманием и не сходили в сторону.
Карандаш вырисовывает из букв слова, те складываются в предложения и образуют историю моей жизни. Я вижу образы, и дата символом проносится передо мной. Всё начинается двадцать четвёртого октября.
глава 2
Порывы холодного ветра гнали меня прочь от университета обратно в мою крохотную комнату, напоминающую гроб. Помнится, как, лежа в бессилии на кровати, я видел, как сужается комната: сверху, вместо топота соседей и потолка, – крышка, которую забивают глухими ударами молотков; воздуха становится меньше, и паника овладевает мной.
С каждой моей мыслью о несданном экзамене мой шаг становился быстрее. Бегство было спасением, и какой бы мне ни казалась