Я отвечаю за все. Юрий Герман
кухне. Как шилом, больно кольнуло ему в сердце зрелище этой одинокой, собачьей, неприкаянной старости: посасывает самокрутку среди грязной посуды, объедков, под равномерный стук подскакивающей на чайнике крышки, смотрит слепо в стенку старик Степанов – «корень всему степановскому роду», – почему?
Почти зло (он всегда злился, когда болела душа) адмирал рявкнул:
– Ты что, отец? Не знаешь, что гости тебя ждут?
Старик вздрогнул, обрадовался, поднимаясь, слегка поскользнулся калошами, в которые был обут, еще более обрадовался, заметив, что Павла слышит слова сына, заспешил:
– Да мне и здесь, Родион Мефодиевич, не дует, я и здесь вот дамой не обижен, для чего беспокойство?
Но все же и ботинки обул, и кителишко сменил, и бороденку расчесал, и эдак, заложив ладонь за борт кителя над средней пуговицей, слегка вскинув голову, – немного петухом, несколько более Бонапартом – вошел за сыном, который на пороге пропустил отца вперед, в шумную столовую, где никто не понимал, почему это не состоялся первый тост.
– Вот батя мой, – от двери, густым голосом представил Степанов. – Прошу любить и жаловать, Мефодий Елисеевич, здешней губернии старожил и землепашец. Многих войн солдат, не один раз ранен и контужен, специальность военная – артиллерист, вернее – род войск.
Дед еще задержал первую рюмку – пошел вокруг стола, суя всем руку и приговаривая с поклоном свое извечное:
– Стяпанов, Стяпанов, Стяпанов…
Протянул он руку и Владимиру Афанасьевичу, но вдруг оторопел, тонко воскликнул:
– Володечка! Приехал! Ай, ядрит твою…
– Ну-ну, батя, – посмеиваясь, прервал отца адмирал, – ты лучше молчком, а то словарь у тебя замусоренный…
Золотухин не без удовольствия поздоровался со стариком: ему все больше и больше нравилась эта часть семьи Евгения Родионовича, – и продолжил беседу с Устименкой:
– Так я слушаю вас, Владимир Афанасьевич.
Устименко помолчал. То, что он мог сказать, выслушав Золотухина, нелегко выговаривалось. Когда единственный сын – да еще такой, каким он, видимо, был, судя по словам отца, – болен этой болезнью в двадцать три года, – каково предсказание?
– Онкология – дело для меня далекое, – произнес он, не торопясь и глядя в настороженные, темные, глубокие глаза Золотухина. – Да и военно-полевая хирургия, сами понимаете, Зиновий Семенович, несколько отвлекла наши кадры от этой трудной проблемы. Но был у меня учитель, замечательный доктор, имя которого, кажется, здесь сейчас и произносить нельзя…
– Это кто же? – быстро и вдруг хмуро спросил Золотухин.
– Постников Иван Дмитриевич, – как ни в чем не бывало продолжал Устименко. – Меня уже даже сейчас успели предупредить, но я не верю и верить не хочу. Так вот, Иван Дмитриевич – замечательнейший онколог – такими словами незадолго до войны выразился: «Конечно, – сказал, – ухо, горло нос – это и гайморитики, и ангиночки, и аденоиды, и воспаление среднего уха, и даже чудеса с ликвидацией глухоты посредством удаления серной пробки, – совсем не