Я отвечаю за все. Юрий Герман
это с ней случалось – она красила губы. Терещенко, который еще что-то жевал, сказал, что карандаш на кухне в солонке.
– Тяпа давеча куклу красила, – пояснил Терещенко. – Там и кинула.
Зося кивнула и накрасила губы наугад в кухне, без зеркала, потому получилось криво, но, крася, она думала о другом и больше в зеркало не заглянула.
– Дети-то уложены? – спросил Алик. Сестер он уже давно называл детьми. – Мам, ты слышишь, я спрашиваю?
– Конечно, спят! – ответила мать. – Ведь уже второй час.
Алик, привыкший ничему не верить, заглянул в комнату девочек. Разумеется, погодки Тутушка и Тяпа не спали. Обе они сидели в Тяпиной кровати и, мелко дрожа от ужаса, посиневшие и всклокоченные, дочитывали гоголевского «Вия».
– Мам, посмотри! – крикнул Алик. – Полюбуйся, как спят эти проклятые девчонки.
Тяпа и Тутушка ничего не слышали. Хома в это мгновение увидел Вия. А Вий попросил открыть ему очи.
– Вечно им отец нарекомендует какие-нибудь страхи, – рассердилась Зося. – Алик, погаси книгу и забери свет.
Никто не засмеялся, к этим путаницам давно здесь привыкли.
В это время пришла сестра колоть Штуба, и Зося вспомнила, что, закрутившись, она забыла напоить мужа чаем. Пока монахинеобразная сестра кипятила в кухне шприц, Штуб, целуя тоненькую, почти прозрачную руку Зоси в ладонь, сказал негромко:
– Зося, а если бы все сначала, ты бы пошла за меня? Если бы начинать нашу жизнь с первого дня, со всеми ее бедами и сумасшествием?
Зося села на край его кровати и, не отвечая на «глупости», как она называла такие его сомнения, спросила негромко:
– Послушай, только не сердись, пожалуйста. У тебя хоть немножко денег осталось? Понимаешь, завтра обед варить не из чего.
– А мне какое дело? – сказал он, тихо улыбаясь. – Мне-то что? Я получку домой приношу полностью – вы меня и обеспечивайте! Кто хозяин? Я хозяин. Кто кормилец? Я кормилец.
Он все целовал ее тоненькую ладонь до тех пор, пока не пришла сестра. От морфина он сразу же уснул, но проснулся скоро, словно бы даже отлично выспавшись, и, закурив в темноте папиросу, вспомнил давешний разговор с Валей Ладыжниковой и с майором Бодростиным. И Аглая Петровна Устименко предстала перед ним такой, как будто еще вчера он разговаривал с ней, загорелой и темноглазой, в редакции «Унчанского рабочего», когда заведовала она наробразом и была членом бюро обкома.
«Ах, нехорошо, – глубоко затягиваясь в тихой тьме своей комнаты и разглядывая бледно-розовый огонек папиросы, сердился на себя Штуб, – все нехорошо. Не подумал толком, «спихнул» Бодростину, а он – вяленая вобла, сухарь, ничего не понимает или даже не желает понимать. Нет, такое дело бы Вите Гнетову отдать, ах, Витя, Витя, где ты теперь и жив ли?» Витя и Колокольцев были его самые толковые ребята, самые надежные и верные в те годы. А каким связным был обожженный Витя, так ловко изображавший юродивого!
И с удовольствием он стал почему-то припоминать свой разговор с этими двумя ребятами – с Сережей и Витей, когда в немецком городке Гутенштадте они сидели на явке