Я отвечаю за все. Юрий Герман
день. И может быть, даже поплакать. Раза три за эти годы на нее вот эдак накатывало: все казалось ужасным, безысходным, жалким – и прошлое, и будущее, и нынешний день. Все представлялось не имеющим никакого смысла. И сегодня тоже так накатило.
– Дело пахнет керосином! – сказала она себе угрожающим тоном.
Но губы у нее дрожали. Если уж Яковец ее предал – значит, она зашла в тупик, значит, всем ясно, как она ослабела и сдала за эти дни ожидания. И зачем? Чтобы повидать его из такси и поплакать, как над свежей могилой? Пропади он пропадом, этот Устименко, что это за горькое горе привязалось к ней на всю жизнь, ведь даже в книгах не прочесть про такое несчастье! Везде говорится, что время – лучший лекарь, а ей чем дальше, тем хуже. И уж совсем худо нынче. Вот ждет, прогуливается с независимым видом, словно бы дышит воздухом…
Было восемь, когда она потребовала «геологическую» комнату на втором этаже. Она всегда оплачивалась их экспедицией, занимали ее геологи или нет. Тут можно было поспать, отогреться, сюда стаскивали имущество, привозили почту в эту маленькую комнатушку на две койки, за поворотом розового коридора, вторая дверь направо.
– Ключ от семнадцатого, – сказала она бодрым тоном Анне Павловне, дежурной. – Яковец наш, проклятый, не приехал, придется заночевать…
Голос у нее был даже бодрее, чем следовало, со звоном.
– Не придется, Варечка, заночевать, – ответила толстая и рыжая Симочкина. – Под иностранца ликвидировали ваш номерочек, под профессора.
– То есть как это – ликвидировали?
– А так что не навечно, а временно. Приехали сегодня из облздрава начальник и привезли бумагу лично от товарища Лосого. Я знала, что неприятности будут, вот, пожалуйста, бумага. Господин некто Гебейзен, Пауль Гебейзен…
– Но комната-то наша?
– Ваша, деточка, ваша, но товарищ Лосой ее именно под номером и выписал. Семнадцать. Его, конечно, дело петушиное – прокукарекал, а там хоть и не рассветай, но нам приказ даден.
– А я куда денусь?
– А вы, деточка, здешняя. К подружке пойдете вечер проведете.
Варвара промолчала. В пахнущий дезинфекцией вестибюль вошли три здоровенных мужика с песней, пели они норовисто, голосами показывая, что им препятствовать сейчас никак нельзя.
– Еще несчастье, – сказала Симочкина, – продали-таки кабана.
А мужики пели:
Где потом мы были, я не знаю,
Только помню губы в тишине,
Только те слова, что, убегая…
– Вы в уме, граждане? – крикнула из-за своего барьера Симочкина.
– Сестренка, ты нас не зачепляй, – крикнул самый молодой мужик. – Помни, сестренка, дни боевые!
И он заревел, выпучив глаза, глупые и добрые, как у телка:
В летний вечер в танце карнавала…
Мужики прошли возле Варвары, сырые, здоровенные, позвякивая медалями. Замыкающий нес водку с собой – два пол-литра.
– Сейчас звонить в милицию или подождать? – спросила сама себя Симочкина. – Хоть бы дежурство кончилось!
У нее дежурство