Мякоть. Сергей Малицкий
что удивительно, эта фигня случается у каждого, а судьба ломается лишь у некоторых. И знаешь, почему? Потому, что они этой фигне придавали слишком большое значение. А этого нельзя допускать. Вот к примеру, ты держишь в руках листочек бумаги. Просто листочек с буквами. А вот если ты придаешь ему слишком большое значение, то он становится таким тяжелым, что ты можешь надорваться. С другой стороны – все наоборот. Когда ничему не придаешь значения, то, чего ты недооценил, может тебя придавить. Вот так, дорогой мой… Рыбка.
– Что-то я не понимаю, – пробормотал Рыбкин.
Они стояли в калитке на выходе с территории компании. Невдалеке поблескивал мерседес Клинского. Толик курил рядом. Из окон машины несся Иглесиас.
– Сейчас поймешь, – поморщился Клинский. – Я что еще хотел сказать-то. Вот возьмем, скажем, пытки. Без них не обходится. Нигде. Ни у ментов, ни у наших. Уж поверь мне. Когда на словах, а когда и на деле. Ты думаешь, что пытками выбивают признания? Нет, дорогой мой. Ими доводят тебя до кондиции. Ну, размягчают, что ли. Делают податливым. Это как с тестом. Его месить надо, понимаешь? До мякоти! До мякотки, я бы даже сказал! И знаешь, что любопытно, самое страшное для тех, кого пытают, не боль. Потому что даже самая страшная боль становится привычной.
– А что же? – спросил Рыбкин.
– Вот! – обрадовался Клинский. – Это важно. Самым страшным становится ощущение, что тебя калечат. Безвозвратно. Навсегда. Ну, в легком варианте – выбивают все зубы. В плохом – ломают руки, ноги, отбивают внутренности, лишают зрения, слуха. Вырывают язык. Когда-то – ноздри. И всякое разное. Могут сломать спину. И вот уже ты овощ. Калека. Убожество. Понимаешь?
– Это конечно жутко любопытно, – признался Рыбкин. – Но когда же вы скажете те три слова, ради которых…
– Да прямо сейчас, – ухмыльнулся Клинский, отпрянул и с разворота впечатал Рыбкину нос в его же лицо. А когда тот упал, принялся бить ногой в живот, в грудь, в голову, которую Рыбкин пытался прикрыть руками, повторяя всего три слова:
– Плыви нахер, Рыбка. Плыви нахер, Рыбка. Плыви нахер…
– Сергей Сергеевич! – донесся крик Безбабного. – Хватит! Вот… Твою же мать…
Глава шестая. Вдох
«Y'know i'll take time»[12]
– Началось в колхозе утро, – пробормотал Кашин, рассматривая физиономию друга.
– За полдень уже, – поморщился Рыбкин, промокая нос ватным диском с запахом ядреного кашинского одеколона.
Широкоплечий приятель принимал его на маленькой кухне.
– Нос сломан? – спросил Кашин, протягивая вложенный в полиэтиленовый пакет лед. – Сотрясение?
– Нос не сломан, – ответил Рыбкин. – Как говорили в детстве – разбит. И зубы все на месте. Те, что были. Глаза тоже, как видишь, в комплекте. Но без синяков не обойдусь. Насчет сотрясения не уверен, но вряд ли. Я закрывался руками. Хорошо, хоть он мне пальцы не переломал. Черт, правая скула отекает. И цвет… Нужна пудра, хотя, какая теперь пудра… Может, тональный крем? Черные очки есть? Да! Вовка. Почему
– Знаешь, мне нужно время…