Лея Салье. Алексей Небоходов
.
В холодильнике – морщинистые огурцы, бутылка водки и пустота. Татьяна, её мать, стояла у окна с сигаретой, молча вглядываясь в двор, где пятеро пацанов играли в карты прямо на асфальте, лениво перебрасываясь ругательствами. Дым стлался в комнату, наполняя её терпкой горечью, смешиваясь с запахом жареного масла, пропитавшего стены за годы.
Лена не смотрела на мать. Она следила за мухами, облепившими края немытого стакана. Одна особенно крупная, с жирным зелёным брюшком, настойчиво ползла по столу, задевая своими лапками крошки. Лену это завораживало: одно движение, один хлопок ладони – и она исчезнет. Но Лена не поднимала руки. Она лишь наблюдала, как насекомое перебирает лапками, будто пробуя на ощупь вкус чужого отчаяния.
Телефон лежал на подоконнике. Чёрный, с потрескавшимся экраном, он давно не издавал звуков. Никто не звонил. Некому было. Некому помочь, некому напомнить, что жизнь идёт дальше.
Татьяна глубоко затянулась, выдохнула дым, прищурившись на улицу. Её била внутренняя дрожь – то ли от злости, то ли от бессилия. Внизу кто—то крикнул, хлопнула дверь машины. Двор жил своей медленной, удушливой жизнью.
– Ты снова целый день сидишь и пялишься в никуда? – голос матери прозвучал раздражённо, но без истинного гнева.
Лена не ответила. Татьяна бросила окурок в банку из—под консервов, полный других таких же, подошла к столу и взяла бутылку водки. Налила в гранёный стакан, добавила воды. Сделала один быстрый глоток, поморщилась.
– Надо что—то делать, Лена.
Она сказала это глухо, почти шёпотом, но голос застрял в тишине комнаты.
Лена медленно повернула голову.
– Что?
Мать смотрела прямо на неё. Взгляд у неё был тяжёлый, оценивающий.
– Всё это надоело, – продолжила Татьяна. – Каждый день одно и то же. Нет ни денег, ни будущего. Долги давят. Нам нужна новая жизнь.
Лена не ответила, и её мать резко поставила стакан на стол.
– И тебе нужно шевелиться.
Лена скользнула взглядом по бутылке, по тонкому загорелому лицу матери. Она выглядела старше своих лет.
– Что ты хочешь, чтобы я сделала?
Татьяна закурила снова, прикурив от спички.
– Я что—нибудь придумаю.
Лена не поверила. Мать говорила так уже не раз. Но от этих слов ей стало не по себе.
Татьяна докурила сигарету, бросила окурок в жестяную банку, приглушённо звякнувшую в полной тишине, и, не поднимая глаз, шагнула к столу. Взяла стакан с водкой, сделала один короткий глоток, будто не для удовольствия, а по привычке, как если бы этот ритуал помогал удержать себя в равновесии. Лена знала эту последовательность движений ещё с детства: сначала сигарета, потом алкоголь, потом молчание, в котором угадывалась тяжесть прожитых лет, разочарований и безнадёжности.
Мать у неё никогда не жаловалась, не устраивала сцен, не пыталась изменить судьбу, а просто жила, смирившись с тем, что жизнь состоит из потерь, из несказанных слов, из угасших надежд, из мужчин, которые приходят и уходят, оставляя после себя лишь горечь. Иногда Лене казалось, что мать даже не умеет мечтать – она просто существовала, как будто шаг за шагом двигалась по инерции, не заглядывая вперёд и не вспоминая прошлое, избегая размышлений, заглушая их ежедневной рутиной и спиртным.
Но когда—то всё было иначе, и даже у Татьяны, такой, какой её знала Лена, была своя история: длинная, запутанная, полная обманутых надежд и потерянных возможностей. Она родилась в этом же городе, в этой же панельной коробке, где и сейчас жила с дочерью, среди тех же облезлых стен, где по вечерам за окнами доносились голоса бабок, обсуждающих, кто с кем сошёлся и кто куда вышел, где жизнь казалась застывшей и неизменной. Она росла в этой серости, в убогих дворах с торчащими из земли ржавыми качелями, в узких подъездах, пропитанных сыростью и запахом табака.
Её мать работала на мясокомбинате. Она была женщиной тяжёлой, сварливой, из тех, кто живёт без сентиментальности, считая, что жалость и ласка только портят человека. Отец ушёл, когда Татьяне было десять, просто собрал вещи и исчез, оставив за собой лишь ворох неуплаченных счетов и чувство пустоты, которое мать залила водкой, а Татьяна – стремлением вырваться, хоть как—то выбраться из этого болота.
Детство её не отличалось от детства сотен таких же девочек из рабочих семей: школа, дешёвая одежда, учебники с чужими подписями на полях, первые сигареты в шестнадцать, первый мужчина в семнадцать, который тогда казался ей тем самым, настоящим, с кем можно построить жизнь, потому что любовь в её представлении была такой же, как в кино – с объятиями, обещаниями, жаркими ночами, которые должны менять людей. Но люди не менялись.
Первый ухажёр был простым работягой с завода, чуть старше её, пах маслом и табаком, а потом был второй, третий, и каждый раз одно и то же – короткое притяжение, разочарование, новые ожидания, сменяющиеся горечью. Но Татьяна не искала принцев, ей просто хотелось вырваться, и если кто—то мог бы вытащить её отсюда, она бы ухватилась за эту возможность. Но такого не было.
Когда