Мой неправильный ты. Светлана Храмова
теперь главное дойти до машины, рукой подать. Вот он уже внутри, за рулем Алексей привычно сосредоточился, отливающая перламутром «ауди» рванула с места, газует он лихо.
Ночная дорога пустынна, петлял и кружил, как удалось доехать – Алексей не помнил. Автопилот. Отчаянный, неумолимый, надежный.
Эвы больше нет. Но нет боли, пустота внутри, зияющая дыра, он ничего не чувствует! Войдя, свалился на диван лицом вниз, это было единственным желанием – распластаться, и чтобы никто его не видел, перейти в иное состояние – плазменное, газообразное, жидкокристаллическое, стать лужей, а лучше ручьем. Ручьем. Слово превратилось в образ, он услышал струйки воды, пробивающейся между камнями, увидел буруны, сверкающие на солнце. Из переливающейся бездны засигналило – выбросить сумку на фиг, а лучше сжечь. Спокойней. Необходимое сделано, имя дочери трепать не посмеют. «За упокой души рабы божией Эвелины!» А собственную душу успокоить – как? Наташка говорила ему в последнее время: Эва не в себе, глаза у нее какие-то странные. Застала ее как-то у барной стойки, испугалась отчаянному выражению ее лица. Сидит неподвижно, смотрит в одну точку, Наташка окликнула – та сразу преобразилась, начала о фильме каком-то спрашивать, умница, собеседницу нашла.
Да нет, в кабинет к нему вбегала веселая, вечно возбуждена, всегда торопится. Как дела? «Все класс, пап!» Он сконфуженно вынимал из стола конверт, приготовленный заранее, она небрежно бросала в сумку – и тут же к двери, короткая улыбка: – Чмоки, пап!
И все. Поговорили. Ушла.
Озноб мелкой рябью прокатился от пяток до лба, волосы задрожали, ничего-то он о ней не знал! Что происходило потом, когда закрывалась за Эвой дверь, или когда они сидели с ней в очередном ресторане, где и говорить было не о чем, не об «Амели» же ей рассказывать! Не о новой же девочке, фаворитке на миг, или разборках с налоговой. Да мало ли еще что, Алексей на жизнь не жаловался, но Эве, студентке юридического факультета, рассказать было нечего. Впрочем, международным правом он интересовался, но казалось, что ей и дела нет до его слов.
Да, на выставки ходили, в оперу – в этом году дважды! Но он привык держать дистанцию. Суровость в облике, как Алексею не хотелось, чтобы она думала, будто ему милы ночные забавы! Нет, это работа, Эва. Мой способ содержать себя и тебя, чтобы ты ни в чем себе не отказывала, ты не будешь ни в чем нуждаться, когда-то я поставил перед собой такую цель – и добился. Ты счастлива и свободна.
Обычно она ничего не говорила в ответ. Однажды спросила:
– А почему ты решил, что я счастлива? И что свободна?
– Не понял.
– Пап, но ты говоришь со мной так, словно счастье и свобода – это что-то само собой разумеющееся. У меня есть деньги, значит я счастлива. Соответственно, я свободна, вот тут связи вовсе не вижу. А если нет, если я несчастлива и несвободна, то что?
– Эва, если нет – то ты выдумываешь. Я даю тебе деньги и ни о чем не спрашиваю. Значит, ты свободна. Тебя никто не может поработить. Ты от любого унизительного предложения можешь отказаться. –