Замок. Франц Кафка
и К. огляделся. Видимо, сегодня тут был банный день. Неподалеку от двери стирали белье. Но пар валил из другого угла, где в деревянной лохани – таких огромных, чуть ли не с двуспальную кровать величиной, К. еще не видывал – смутно различимые в пелене пара, мылись двое мужиков. Но еще неожиданнее – хотя в чем тут, собственно, неожиданность, было не вполне ясно – оказался правый угол. Из оконного проема, единственного в торцевой стене, в горницу падал белесый, снежный свет, придавая мягкое шелковистое мерцание платью женщины, что глубоко в углу, в полном изнеможении, то ли сидела, то ли возлежала в высоком кресле. На груди у женщины покоился младенец. Вокруг нее тоже играли дети, причем сразу видно, крестьянские, тогда как сама она, казалось, совсем из другого теста, похоже, усталость и болезнь способны придавать утонченный вид даже крестьянской породе.
– Садитесь, – буркнул один из мужиков, бородатый, с обвислыми усами, под которыми чернела дырка постоянно открытого, тяжело отдувающегося рта, и выбросил руку над краем лохани, указав на сундук и теплыми каплями обрызгав при этом К. все лицо; было что-то нелепо жутковатое в этом его жесте, ибо рука двигалась будто сама по себе. На сундуке в дремотной задумчивости сидел старик, тот самый, что впустил К. Радуясь возможности наконец присесть, К. с благодарностью опустился на сундук. Все тут же о нем забыли. Женщина у корыта, белокурая, пышнотелая молодуха, тихо напевала за работой, мужики, тяжело ворочаясь, бултыхались и плюхались в лохани, дети норовили приблизиться к ним, но мощные всплески брызг, щедро обдававшие, кстати, и К., заставляли их отпрыгивать назад; женщина в кресле по-прежнему лежала как неживая, даже на младенца у себя на груди не смотрела, устремив остановившийся взгляд куда-то вверх.
К., должно быть, довольно долго созерцал эту прекрасную в своей скорбной неподвижности картину, но потом, судя по всему, задремал, ибо когда очнулся от чьего-то громкого окрика, оказалось, что голова его лежит на плече у старика. Мужики закончили мытье в лохани, где теперь под присмотром белокурой прачки радостно барахтались дети, и стояли перед К. одетые. Тут выяснилось, что бородач, пусть он и горластый, вовсе из них не главный. Главный был второй: хоть и ростом не выше и не с такой окладистой бородой, молчун и тугодум с виду, коренастый, крепко сбитый, и лицо, под стать фигуре, широкое, – он смотрел теперь на К исподлобья.
– Господин землемер, – вымолвил он, – негоже вам тут оставаться. Уж извините за неучтивость.
– Да не собираюсь я оставаться, – возразил К. – Просто хотел передохнуть немного. Теперь вот отдохнул и пойду.
– Вам, должно быть, в диковину такое обхождение, – продолжал коренастый. – Только гостеприимство у нас не в обычае, нам гости ни к чему.
Освеженный коротким сном, К. теперь яснее воспринимал окружающее и даже обрадовался откровенным словам мужика. Он теперь и двигался посвободнее, по-хозяйски потыкал палкой там и сям, подошел и к женщине в кресле; ему казалось,