Несостоявшаяся смерть. Исмаил Гасанбейли
он задним числом жалел, что в те времена не было компьютеров – если бы они были, не пришлось бы тратить и столько бумаги на изображение показателей.
Его организаторские способности и умение руководить были замечены на самом верху, и в скором времени он был с повышением переведен в Столицу. Но незадолго до этого решил провести эксперимент и на людях и бросил клич засадить Остров мандрагорой. Это было не первым опытом, проводимым им над народом Малой родины, который изначально ему не особо приглянулся из-за своенравного, на его взгляд, характера и от которого он как-то внутренне, на подсознательном уровне пытался абстрагироваться, хотя и любил специфической любовью, обращенной больше к самому себе, чем к объекту любви, то есть он любил себя во главе этого народа, или, по-другому, народ, во главе которого стоял он сам.
Его отношение к народу, с которым его связывала плоть и кровь, в определенной мере граничило со страхом, в чем он себе никогда не признавался. Но иногда перед сном, оставаясь с собой один на один и оставляя свои заботы за покровом ночи, чувствовал, как ему на глаза наворачиваются предательские слезы беспомощности. Это было беспомощность перед всего лишь гипотетической угрозой со стороны тех, кого он давно и, на его взгляд, безвозвратно скрутил в бараний рог, лишив возможности самостоятельно мыслить. Ведь в отношении народа для себя он решил все вопросы, вырезав на его поле все мало-мальски пахнущие цветы. Никто не мог знать лучше, что нужно, как необходимо поступать. Он знал все, и вся эта толпа, называемая народом, была всего лишь безмолвной массой из пустозвонов, которую следовало облечь в удобоваримую форму, чтобы эти неблагодарные твари были хоть на что-то способны, кроме ковыряющих их внутренности пустых амбиций, из-за которых им плохо спалось, и только он мог наладить их сон, к тому же от них требовалось немного, только спать и пахать, делать, что говорят, точнее то, что говорит он.
В подобных мыслях утверждала его вся предыдущая жизнь; весь его опыт свидетельствовал о том, что все, о чем болтают писатели, поэты, ученые, всякая оторванная от жизни, ни фига ни в чем не мыслящая пафосная шваль, – чушь собачья и гроша ломанного не стоит, народ – пластилин, из которого можно лепить все, что угодно – хоть дерьмо лепи, возражать не будет, если все хорошенько продумать. И когда один из молодых министров, к которому он как-то совершенно случайно по пути в один из дальних регионов заезжал для отправления малой нужды и задержался на обед, увидев, в какой роскоши «гноит» свою драгоценную жизнь этот слуга народа, на следующий день попросился к нему и, с собачьей преданностью глядя в глаза, сказал, мол, не поверите, но супруга видела во сне, как вы пришли к нам в гости один, без свиты, и даже остались ночевать, он, вспомнив красавицу-жену министра, на которую вроде бы бросил быстрый, ничего не подразумевающий взгляд человека, мысли которого заняты совершенно другими делами, сказал