Пятая печать. Том 2. Александр Войлошников
– учитель словесности из санкт-петербургской гимназии… Нет теперь таких учителей. И русский язык России не нужен. Для партийной литературы есть партийный язык «канцелярит». А Дмитрий Ефимович русский язык не просто знал, а его любил и частенько говорил: язык – не мертвое изделие, как горшок, а живая и меняющаяся духовная часть народа! Жив народ, пока живет его язык! Живет ВНУТРИ народа, а не сбоку – в пыльных бумагах научной конторы!
Нельзя росту языка мешать, как нельзя мешать росту сердца, печени… иначе аукнется это на развитии всего народа! А русскому языку казнь китайскую устроили: заживо в колодку тесную зажали, чтобы не менялся он, не рос! Дескать, и так «великий и могучий»… Угораздило же Тургенева, с будуна что ли, ляпнуть про язык, как про женилку! Ведь умница Тургенев: художник, пророк, психолог тонкий… но как не почувствовал он, что трудно писать по-русски, если слова языка не живые… не хватают они за душу, как музыка! Вот и сглазил. А теперь-то «великий и могучий» на полшестого поглядывает: прищемили его так, что не вздохнуть, ни охнуть! И как ему, болезному, в такой скукоженной позе оплодотворять литературу?! А она баба темпераментная – ей страсть подавай, как зверю! Иначе, как говорит Станиславский: «Хрен тебе поверю!»
А из-под деревянной колодки новые побеги из страдальца выдавливаются и соки коренного языка уносят. Распускаются побеги маленьких примитивных язычат: язык для собраний и заседаний, язык для официозных посланий, язык для шухерных компаний, язык школьников, студентов, матросов, солдат… Единый язык распался на примитивные язычата, как у первобытных людей, которые в одном племени говорили на разных языках: для вождя и воинов – один, для женщин и детей – другой, а уж у шамана само собой – язык для духов свой! И все язычата убогие…
Распадается русский язык по милости академиков на десятки язычат, а «великий и могучий», запрессованный в словари, дряхлеет, и только бездарные журналисты и графоманы пользуются конторским эрзацем, который называют русский литературный. А у каждого писателя от бога есть свой язык. Потому как невозможно писать канцеляритом – гибок он, как радикулитчик: как в предложении его загнешь, так хрен потом разогнешь! Слова канцелярита обрастают приставками и суффиксами, как замшелые пни опятами, и уже не каждый русский такое слово выговорит. Даже ходовое слово здравствуйте дрысней попахивает: «драсьте!».
Молчит Голубь. Шевелит мозговыми извилинами. А я терпеливо жду продолжения. Наконец заговорил он:
– Как-то Дмитрий Ефимович занятие провел по феньке. Прочитал нам стихи и рассказ Гумилева, написанные феней, чтобы проиллюстрировать ее лихие возможности. А на следующий день Дмитрия Ефимовича забрали. Папа мне объяснил, какую пенку дал Дмитрий Ефимович: Гумилева уже чпокнула советская власть, а Дмитрий Ефимович про него – на кружке… это же пропаганда идей врага народа! Стучала какая-то падла среди нас…
Вздохнул Голубь.
– А что за память была у Дмитрия Ефимовича! Про