Я, Есенин Сергей…. Сергей Есенин

      Мы теперь уходим понемногу

      В ту страну, где тишь и благодать.

      Может быть, и скоро мне в дорогу

      Бренные пожитки собирать.

      Милые березовые чащи!

      Ты, земля! И вы, равнин пески!

      Перед этим сонмом уходящих

      Я не в силах скрыть моей тоски.

      Слишком я любил на этом свете

      Все, что душу облекает в плоть.

      Мир осинам, что, раскинув ветви,

      Загляделись в розовую водь!

      Много дум я в тишине продумал,

      Много песен про себя сложил,

      И на этой на земле угрюмой

      Счастлив тем, что я дышал и жил.

      Счастлив тем, что целовал я женщин,

      Мял цветы, валялся на траве

      И зверье, как братьев наших меньших,

      Никогда не бил по голове.

      Знаю я, что не цветут там чащи,

      Не звенит лебяжьей шеей рожь.

      Оттого пред сонмом уходящих

      Я всегда испытываю дрожь.

      Знаю я, что в той стране не будет

      Этих нив, златящихся во мгле…

      Оттого и дороги мне люди,

      Что живут со мною на земле.

      Годы молодые с забубенной славой,

      Отравил я сам вас горькою отравой.

      Я не знаю: мой конец близок ли, далек ли,

      Были синие глаза, да теперь поблекли.

      Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно.

      В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.

      Руки вытяну и вот – слушаю на ощупь:

      Едем… кони… сани… снег… проезжаем рощу.

      «Эй, ямщик, неси вовсю! Чай, рожден не слабым!

      Душу вытрясти не жаль по таким ухабам».

      А ямщик в ответ одно: «По такой метели

      Очень страшно, чтоб в пути лошади вспотели».

      «Ты, ямщик, я вижу, трус. Это не с руки нам!»

      Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам.

      Бью, а кони, как метель, снег разносят в хлопья.

      Вдруг толчок… и из саней прямо на сугроб я.

      Встал и вижу: что за черт – вместо бойкой тройки…

      Забинтованный лежу на больничной койке.

      И заместо лошадей по дороге тряской

      Бью я жесткую кровать мокрою повязкой.

      На лице часов в усы закрутились стрелки.

      Наклонились надо мной сонные сиделки.

      Наклонились и хрипят: «Эх ты, златоглавый,

      Отравил ты сам себя горькою отравой.

      Мы не знаем: твой конец близок ли, далек ли.

      Синие твои глаза в кабаках промокли».

      Отговорила роща золотая

      Березовым, веселым языком,

      И журавли, печально пролетая,

      Уж не жалеют больше ни о ком.

      Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник —

      Пройдет, зайдет и вновь оставит дом.

      О всех ушедших грезит конопляник

      С широким месяцем над голубым прудом.

      Стою