Кабы не радуга. Борис Херсонский

      И чего ты хотела, произнося

      имя мое, плотно губы сомкнув,

      выдувая проклятия, как изделия – стеклодув?

      От ладони моей отстраняясь вся,

      уклоняясь от ложа, выжидая, пока

      семя не выдою собственною рукой.

      Превращаясь то в мальчика, то в старика,

      я уже не помню, кто я такой.

      Оно и лучше. Человек по природе – тлен.

      Растлевает и тлеет, о прочем – лучше молчать.

      Мужчина вернется в прах, но из праха член

      что каменное надгробье будет торчать.

      Лишь размноженье способно смерть побороть.

      Лучше бы вымерли души, но оставались тела.

      Крайнюю плоть во младенчестве взял Господь.

      Остальное было твоим, но ты не брала.

      Я иду вдоль стены, иногда опираясь рукой

      о горячие камни, если шатает вбок.

      Толпа во врата впадает пестрой рекой.

      Там, за стеной, говорят, обитает Бог.

      Там, за стеной, на меня наденут ефод

      и драгоценный нагрудник. Выйдя во двор,

      я раздвигаю пальцы, благословляя народ.

      Ты стоишь средь толпы. И я опускаю взор.

      Ближе к старости, особенно по утрам,

      на границе реальности и сновидений,

      душа, не овладевшая до конца

      собственным телом, пытается шевелиться,

      но безуспешно. Трудно отвлечься от дум,

      что пора принести покаянную жертву в Храм,

      или сделать жизнь порядочней,

      чтоб не сказать – совершенней,

      и (если не восхвалять) не проклинать Творца,

      и, отвратясь от мздоимства,

      судить, невзирая на лица,

      ибо лица отвратительны. Также и шум,

      доносящийся с улицы, не сулит

      ничего хорошего. Остановка за малым —

      встать, несмотря ни на что, распрямить хребет,

      освободить пузырь и кишечник. Благословен

      Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной,

      сотворивший отверстия в теле. Нет, не болит

      ничего, кроме совести. Здесь, над развалом

      похоти, любодеяний, нарушен каждый обет,

      каждый устав. В отместку (или взамен) —

      годы зрелости нищей и не слишком почтенной.

      Ближе к старости по утрам стоишь у окна,

      не торопишься отодвинуть ставни, но, прикоснувшись

      к засову, медлишь, всматриваясь сквозь щель,

      и ничего не видишь, кроме полоски света

      и мелькания пятен. Плоский луч разделяет наискосок

      сумрак спальни. Искрится пыль. Треснувшая стена

      угрожает обвалом в течение века. Зачем, проснувшись,

      погружаться в мечтания, отыскивая цель

      существования, но находя лишь это

      биение, изнутри раздалбливающее висок?

      Разбитые зеркала – это будет потом,

      а покуда жены Ершалаима

      глядятся