Пустыня в цвету. Джон Голсуорси
самый необъяснимый поступок за всю ее жизнь, и, почти сразу же придя в себя, она так ему и сказала.
– Ну какая же вы прелесть…
Если прежде его лицо казалось ей странным, каким же оно стало теперь? Губы, обычно сжатые в язвительной усмешке, были полуоткрыты и дрожали, взгляд горел, не отрываясь от ее лица; подняв руку, он откинул назад волосы, и она впервые заметила на лбу у него шрам. Солнце, луна, звезды – вся вселенная словно замерла, пока они глядели друг другу в глаза.
Наконец она сказала:
– Все не как у людей. Вы за мной не ухаживали, и даже меня не соблазняли.
Он засмеялся и обнял ее. Динни прошептала:
– «И сидели двое юных влюбленных, окутанные блаженством». Бедная мама!
– А она у вас хорошая?
– Чудная. К счастью, она любит отца.
– Что за человек ваш отец?
– Самый милый генерал на свете.
– А мой отец – затворник. Вам не придется к нему привыкать. Брат у меня – осел. Мать сбежала, когда мне было три года; сестер у меня нет. Но вам будет трудно с таким непоседливым эгоистом, как я.
– «Куда пойдешь ты, пойду и я». По-моему, нас видно вон тому старому джентльмену. Он напишет в газету о безобразиях в Ричмонд-парке.
– Наплевать!
– Мне тоже. Первый час бывает раз в жизни. А я-то думала, что он для меня так и не наступит.
– Вы никогда не были влюблены?
Она покачала головой.
– Вот хорошо! Когда же, Динни?
– А вы не думаете, что не мешало бы известить об этом родных?
– Наверно. Но они не захотят, чтобы вы выходили за меня замуж.
– Еще бы, ведь вы куда знатнее меня!
– Где уж нам! Ваша семья ведет родословную с двенадцатого века. А мы – только с четырнадцатого. И я бродяга – и автор желчных стихов. И они догадаются, что я захочу увезти вас на Восток. К тому же у меня всего полторы тысячи в год и почти никаких надежд на наследство.
– Полторы тысячи в год! Отец, может, выкроит для меня двести, – он столько дал Клер.
– Ну, слава богу, хотя бы ваше богатство не будет нам помехой.
Динни доверчиво подняла на него глаза.
– Уилфрид, мне говорили, что вы перешли в мусульманство. Мне это все равно.
– Но им это будет не все равно.
Лицо его потемнело и стало напряженным. Она крепко сжала его руку.
– В поэме «Леопард» вы писали о себе?
Он молча пытался вырвать свою руку.
– Ну скажите, о себе?
– Да. Это было в Дарфуре. Меня заставили арабы-фанатики. Я отрекся, чтобы спасти свою шкуру. Можете теперь послать меня к черту!
Динни насильно прижала его руку к себе.
– Что бы вы ни сделали, это не имеет значения. Вы – ведь это вы! – К величайшему ее смущению и радости, он упал на колени и уткнулся лицом в ее колени. – Милый мой! – сказала она. Материнская нежность пересилила более пылкие чувства. – Кто-нибудь знает об этом, кроме меня?
– На восточных