Дело княжны Саломеи. Эля Хакимова
лицу крупной лепки все время пробегали следы сильных переживаний, как по земле – тени облаков.
Заметив среди моря людских голов знакомую студенческую фуражку, Грушевский окрикнул Колю.
– Ага, прибыл, – кивнул на храмовые врата юноша. – Эх, ничего не скажешь, хорош!
– Действительно, фигура примечательная, – согласился Грушевский. – Однако не слишком ли задержалась невеста?
– А вы не слыхали? Так здесь уже все об этом болтают. Говорят, невеста-то сбежала!
– Княжна Ангелова? – не поверил своим ушам Максим Максимович. Уж слишком это все смахивало бы на сюжет одной из тех песен, что распевали шарманщики. – Мне показалось, что она для такой эскапады слишком… благоразумна, что ли.
– Так вы ее видели? Где, там? – насторожился Коля. Почти все лепестки с несчастных тюльпанов давно облетели, и теперь в его руках остался пучок жалких стебельков и черных длинных листьев.
– Я видел только ее портрет, незаконченный.
– Верно, удачный портрет. Она действительно толковая, Саломея. Умеет слушать, независимая и остроумная. Меня всегда влекла в ней твердая самоуверенность, подлинная, а не внешняя только. А как внимательна к людям! И вовсе не считает себя красавицей, даже напротив, ругает, если кто ей такой вздор несет.
Было видно, что Коля сел на любимого конька. Эге, подумалось Грушевскому, да здесь не только детское чувство, но, может, что и посерьезнее. Глаза мальчика горели, весь он подался навстречу образу, который оживал сейчас перед его внутренним взором. В небе послышалось жужжание, многие из публики, запрокинув головы, с удивлением стали искать глазами источник странных звуков. В высоком, уже совсем бесцветном из-за начавшейся жары небе показалось странное темное пятно. Угловатая птица самолет пролетела прямехонько над церковью, помахав в знак приветствия крыльями. Кто-то, не выдержав от восторга, подбросил шапку и закричал: «Уррраа!» Коля тоже бросил картуз и, бешено махая руками, закричал вместе со всеми.
– Может, это она! Это самолет Жана Бровара, он хотел проверить свой самолет перед полетом над Эйфелевой башней, я был представлен ему в салоне княжны, в Петербурге, – улыбался во весь рот Коля. – Путешественник, предприниматель, покровитель искусств. Просвещенный человек, не то что наши сивобородые купчины! Он катал княжну на самолете, знаете, какая она смелая! Мой друг, художник Михаил Ле Дантю, написал с нее первый «Портрет женщины-авиатора». Правнук «той самой», как вы любите говорить, Камиллы Ле Дантю, которая в Сибирь за декабристом Ивашевым поехала. Вот вышел бы номер, укати ее Бровар на свою французскую виллу «Мануар де Рем»!
Н-да, вот тебе и Саломея, вот тебе и смирная[3], однако! Грушевский усмехался про себя, провожая глазами самолет.
– Так вы всерьез думаете, что она могла сбежать? Все же не верится как-то, – с сомнением проговорил Максим Максимович.
– Именно что могла! Она-то как раз и могла! Этакое мальчишество, авантюризм ей очень идет.
Саломея – смирная. Имя значится в православных святцах, происхождения возможно древнееврейского, от слова «шалом» – мир, покой, смирение.