Доля правды. Зигмунт Милошевский
это…
– Ответьте на вопрос.
– Нет, я никогда не видел такого инструмента.
– Знаете ли вы, для чего он служит?
– Не имею понятия.
3
Ближе к шести вечера в солнечном свете наконец-то появилась теплая нотка – робкий признак весны. Прокурор Теодор Шацкий, подставив лицо солнцу, пил колу из банки.
После допроса Будника он встретился с Вильчуром и попросил разыскать всех, кто мог бы их видеть на Пасху. В костеле, на прогулке, в закусочной. Нужно подтвердить каждую деталь показаний, допросить каждого знакомого. Кузнецов, услышав половину таких распоряжений, давно бы пришел в бешенство, а инспектор Вильчур только кивал своей высушенной головой; в черном костюме он выглядел как смерть, принимающая заказ на жатву. Шацкий чувствовал себя неловко в присутствии старого полицейского.
Теперь, сидя на лавочке у здания полиции, он поджидал Соберай, чтобы вместе с ней выбраться на романтическую прогулку в сандомежскую больницу. Кстати, его сильно удивило, что у них есть своя лаборатория патоморфологии, он был уверен, что придется ехать в Кельцы или Тарнобжег.
Услышав клаксон, он лениво приоткрыл один глаз. Соберай махала ему из окна «опеля». Он вздохнул и неторопливо поднялся со скамейки.
– Я думал, мы пройдемся.
Почему так происходит: чем меньше дыра, тем чаще там ездят на машине?
– Сорок пять минут в одну сторону? Вряд ли бы мне захотелось. Даже с вами, пан прокурор.
«Да за сорок пять минут я до Опатова дойду, заглянув по дороге в каждую деревеньку», – уже крутилось на языке у Шацкого, но он молча сел в машину. Там пахло освежителями и автокосметикой, была она на ходу, надо полагать, не первый год, а выглядела так, будто только вчера выехала из салона. Пепельница пуста, из динамиков доносится легкий джаз, нигде ни крошек, ни бумажек. Выходит, детей нет. Но замужняя, окольцованная, лет этак тридцать пять. Не хотят? Или не могут?
– Почему Будники не могли иметь детей?
Она взглянула на него подозрительно. Машина двигалась по Мицкевича к выезду на Варшаву.
– Это он не мог, так ведь? – поторопил ее с ответом Шацкий.
– Правда. Почему вы спрашиваете?
– Печенкой чую. Не знаю, почему именно, но это существенно. Будник рассказывал об этом как бы мимоходом, с какой-то легкостью – так говорят мужчины, которые столько раз слышали, что это ничего не значит, что почти поверили.
Она посмотрела на него внимательно. Миновали здание суда.
– Мой муж тоже не может иметь детей. И я ему тоже повторяю, что это не имеет значения, что важно кое-что другое.
– Ой ли!
– Конечно, не в той степени.
Шацкий замолчал, проехали круговой перекресток, оставив позади современный костел – неприглядный, мрачный, гнетущий, который не вязался ни с городом, ни с окружением и был похож на груду красного кирпича – этакие врата в ад.
– А у меня одиннадцатилетняя дочь. Живет в Варшаве с мамой. Мне кажется, она с каждым днем