Рождение богов (сборник). Дмитрий Мережковский
Так-то три дочери Лама-царя не покорились богу, не пошли радеть на Гору, и ума исступили, мяса человечьего взалкали, жребий кинули о детях своих, и та, на кого пал жребий, отдала сына богу, и растерзали они младенца и пожрали, как волчихи голодные… А о царе Пентее слышал? На Матерой Земле, полуночной, жил царь Пентей Скорбный; не чтил бога, надругаться хотел над божьими тайнами; а фиады поймали его и растерзали; была среди них и мать его: сына не узнала, голову мертвого вздела на тирс и пошла с нею плясать… Нет, сынок, силен бог – с богом не поспоришь!
– А что, говорят, и здесь у вас, на Горе, терзают людей?
– Терзают. В позапрошлом году пастушка растерзали за то, что подглядывал. Бешеные – сами не знают, что делают. Им все равно, кто ни попадись, человек или зверь: во всякой жертве – бог…
– Какой бог, не бог, а диавол! – возмутился Таму.
– А ты, сынок, черного слова не говори. Он – здесь, на Горе: услышит – беда будет.
– Кто здесь?
– Сам знаешь кто.
– А ты его видел?
– Нет, если бы видел, жив не остался бы.
– Почему же ты знаешь, что он здесь?
Старик ничего не ответил и вдруг засмеялся ласково:
– Ах, дурачок, дурачок!
– Это ты меня дураком называешь?
– Тебя, родной.
– За что же?
– А за то, что не умеешь отличить бога от диавола.
– А ты умеешь?
– Я-то? Хуже твоего – дурак старый. А есть кое-кто поумнее нас с тобою. Что слышал от них, то и говорю. Царь-то Пентей Скорбный, думаешь, кто?
– Думаю, такой же человек, как я, не захотевший назвать диавола богом.
– Верно! И ты – скорбный. Скорбен, потому что умен, да не мудр. Ну а в тебе-то самом кто в скорбном скорбит, в терзаемом терзается?
Таммузадад взглянул на него с удивлением:
– Не от себя говоришь?
– Не от себя.
– От кого же?
– Мать Акакаллу знаешь? «Великая, говорит, жертва – Сын: плоть его люди едят, кровь его пьют». Для того и терзают бога-жертву.
«Бога должно заклать», – вспомнил Таму.
– Бог, людьми пожираемый: хороши люди, хорош и бог! – усмехнулся он своей тяжелой, точно каменной, усмешкой и отошел от старика. Тот посмотрел ему вслед и покачал головой, как будто пожалел скорбного.
Бычий перевал миновали уже в сумерках, спустились на дно пропасти, перешли Козий брод, бушующий горный поток, опять вскарабкались на гору, как мухи – на стену, и вышли на плоскогорье, голое, мертвое, как пустыня погибшего мира.
Наступила тихая, душная ночь с непрерывным блеском полыхающих зарниц.
– Будет гроза, – сказал Таму.
– Нет, пронесет: вон Темя Адуново чисто, – указал Гингр на край плоскогорья, где в прорыве клубящихся туч что-то голубело, искрилось при блеске зарниц, как исполинский сапфир: то были вечные снега и ледники Диктейской горы. – Пляшут и там, на снежных полях, – вспомнил Гингр пляски фиад в день зимнего солнцеворота, рождества Адунова. – Раз едва не замерзли, бедненькие! Видел я, как под вьюгой плясали: тела посинели, полуголые; плющевые тирсы от мороза