Рецензистика. Том 2. Алексей Ивин
ну как хотите. Но, например, на стр. 223 е*утся и читают Йейтса. Обидно за Йейтса, хотя он сам не святой и заслужил свой блудливый антураж. Но сцены в абортарии все-таки нехороши. Фронтовик В. Е. Субботин бранил меня всего лишь за упоминание об отвисших грудях, он мне «незачет» ставил в зачетке за одно за это, а тут прямо с подробностями об абортировании – и ничего, 400 000 читателей, шум в массах, переводы. Литературный институт, ау, где ты? Ты чему нас учишь? Вот же правда-то, пользующаяся уважением и почитанием. А ты нас держал на одном лишь духовном хлебе и воде, а в смысле общей раскрепощенности совсем не позаботился об нас, твоих выпускниках…
Роман Саттона я то читал, то пролистывал, то скучал над ним, то откладывал, но в конце концов определил свое отношение. Никогда не теряйте надежды, друзья! Всегда найдется человек глупее тебя. Всегда найдется писатель, который так плох, что тем самым приободрит тебя. Вот почему у нас так много плохой литературы: издатель тоже человек, он снисходителен, потому что плохой автор поддерживает его в самомнении и в жизненных установках. «Вот какое говно проплыло, – думает издатель, – а я-то лучше – и пишу, и думаю, и живу. Издам-ка я этого несчастного, помогу-ка я ему, а то сперма у него совсем заперта на ключ, и ключ выброшен».
Искать дурнее себя – это же так увлекательно! Разве не этим мы все заняты? Я-то себя корил: Ивин такой, Ивин сякой, Ивин психиатр-самоучка, мазохист, его графоманские дневники и невыразительную прозу ну кто же станет читать? А вот, оказывается, Генри Саттон хуже, а издан и уважаем, наилучший селлер написал: все раздеваются, танцуют голые, но в масках. Лепота! А как написано, стиль какой! По первым страницам я думал, что Фолкнер, ан нет: оказалось, что Саттон. Герои пьют, спят, снимают кино (эпизоды) – и ни одного приличного человека, зато все из высоких голливудских сфер. Прямо термы Веспасиана, пиры Лукулла, секс Тиберия на Капри. А еще сердились на советских литературоведов, которые часто прохаживались насчет загнивающего Запада и его порочной культуры. Вот, пожалуйста, «чистейшей прелести чистейший образец», перл западной книжной индустрии, – в пределах авторских возможностей, с помощью двух тысяч слов все безыскусно, как собаки мочатся, объяснено про секс.
Я, конечно, метафизик, пишу так плохо, что никто не лайкает, но раз мне этот супербестселлер Г. Саттона противно читать, значит, я гений и не совсем еще потерянный человек. Могу собраться, в дерьмо не лезть, себя уважать, на перформансы не ходить, в хоре не выть. Нигде не переведен за рубежом, все чисто, подметено за собой. При моем-то душевном эксгибиционизме еще немало утаено, сбережено, сублимировано поискуснее, чем у Саттона. А ведь другие, коллеги и даже помоложе кто, совсем плохи. Я читал тут роман одной московской писательницы: о том же, что и Саттон, а написано еще гораздо хуже. (Отечественные романистки как-то даже отважно натуралистичны, грубость,