Молодость Мазепы. Михайло Старицький
теплом повеет с моря, все себе ждешь да думаешь, когда же настанет весна?… И вдруг на рассвете услышишь, как гуси кричат, – вот тогда любо, вот весело станет! Это значит уже, наверное, весна идет, а после гусей летят журавли… они таким длинным, длинным ключом летят. Ты видел? Да? А за ними уточки, а там уже и деркачи, и кулики, и всякие другие птички. Налетит их много, много, шумят, хлопочут, кричат на речке у нас… Я бы хотела узнать, о чем это они все кричат, откуда они прилетели, что видели так далеко, далеко!…
– Милая дытынка моя, – улыбнулся и Мазепа, – а ты бы никогда не хотела уехать отсюда?
– Нет, – покачала головой Галина, – правда, мне бы хотелось знать, что там такое в тех городах, как там живут, кто там живет? Но… – произнесла она с легкой запинкой, – дид знает только про войну, а баба забыла все…
– А разве к вам никто не приезжает никогда?
– Иногда приезжают запорожцы, только очень редко… Да что ж… и они только про войну говорят.
– Бедная моя сиротка! – произнес ласково Мазепа. – Вот постой, я выздоровлю и расскажу тебе про все, про весь Божий свет, а ты расскажешь мне про себя, покажешь мне и речку, и степь, и все твое хозяйство. Галина молча кивнула головой.
– Я буду твоим братом, а ты моей маленькой дорогой сестричкой. Ты будешь любить меня, Галина?
– Буду, буду, – вскрикнула порывисто Галина, подымая на Мазепу свои засиявшие от счастья глаза.
От всего ее существа веяло в эту минуту такой детской чистотой, такой искренностью, что Мазепа почувствовал, как в груди его дрогнуло какое-то святое чувство.
– Милое, дорогое дитя мое! – произнес он взволнованным голосом и, чтобы скрыть охватившее его смущенье, он нагнулся к ее головке и спросил тихо: – Какими это дивными цветами ты так изукрасилась?
– А это «шыпшына»… Тебе нравится? Так я нарву сейчас… у нас ее много, много в гаю! – Галина вскочила и хотела было бежать в сад, но Мазепа удержал ее за руку.
– Нет, постой, не надо мне других цветов, – прошептал он тихим, усталым голосом, – останься здесь со мною: ты сама наилучший степной цветок, какой я встречал на своем веку!
С этого дня Галина перестала дичиться незнакомого пана-красавца, занесенного местью в их хутор и вырванного дедом из когтей смерти. Каждый день сближал их все больше и больше, закрепляя дружеские отношения каким-то родственным чувством. Ухаживать за больным, угадывать его малейшие желания, показывать ему всеми способами свою преданность – сделалось для Галины потребностью жизни. Она не понимала, да и не могла понять, сожаление ли к больному, или какое-нибудь другое чувство побуждает ее к этому, она отдавалась своему сердечному порыву без отчета, без раздумья, как отдается течению тихих вод юный пловец, не испытавший еще ни бурь, ни подводных камней. Однообразная, будничная жизнь на лоне природы, протекавшая прежде незаметно, сделалась вдруг каким-то праздником светозарным, наполнившим ее сердце жизнерадостным трепетом, а душу гармонией чарующих звуков: и эта безбрежная, волнующаяся степь, и это бездонное синее небо,