Черная жемчужина. Елена Арсеньева
нет, потащилась моционничать…
Ветер выбивал слезы из глаз, и она скоро пожалела, что не смыла тушь с ресниц. Приходилось то и дело осторожно промокать уголки глаз мягким бумажным платочком, чтобы тушь не потекла, однако то ли платочек оказался не столь уж мягок, то ли ветер усиливался, то ли еще что, но глаза слезились все сильней.
Правую ногу сзади саднило, и она пожалела, что не наклеила пластырь, а ведь знала же, что новые эти кроссовки немного трут пятки.
Ладони замерзли, она сунула их в карманы и пожалела, что забыла перчатки. А руки снова и снова приходилось вынимать из карманов, чтобы доставать платок и вытирать слезы, которые текли все сильней, поэтому вскоре пальцы вообще закоченели… Не сразу до нее дошло, что глаза так сильно слезятся не столько от ветра, сколько от того, что этот дурацкий бумажный платочек был пропитан ментолом. Она пожалела о своем пристрастии к ароматизированным одноразовым платочкам.
Короче, странно еще, что она не пожалела, что вообще родилась на свет! Но вот как-то почему-то не пожалела… может быть, потому, что света вокруг практически не было: разве что самую малость – от уличных фонарей. Да, ветреный ноябрьский вечер – не то время, когда можно наслаждаться жизнью. То есть нет, ею можно наслаждаться, и даже очень, но не на улице, а там, где потеплей. Например, в ресторанчике, мимо которого она только что прошла. Или вон за теми бесподобными кремовыми шторами, которые она углядела в окне второго этажа в новом доме, оставшемся позади. И даже в этом «старом фонде», под натиском амбициозных новостроек доживающем свои последние развеселые, пьяно-песенные денечки.
– …бедна сакля твоя! – долетело оттуда разухабистое, и она ужасно удивилась тому, что в наше время еще кто-то поет по Хаз-Булата удалого, а не про миллион алых роз или про это, как его… что-то не вспоминалась навскидку ни одна современная песня, которую можно было бы в компаниях петь, вот разве что про день рожденья, который, к сожаленью, только раз в году… так что, может, и впрямь Хаз-Булат вполне актуален, поскольку удал, смел, мужественен и вообще не мог поступиться принципами, что такая редкость в наши продажные, продавленные, прогнутые времена…
Она обогнула парк Пушкина – в нем было как-то очень уж темно и мрачно, почему-то половина фонарей не горела, а летние кафешки уже закрылись, да и ресторан «Онегiн» (ну да, он вот так назывался, в несоблюдение всех правил орфографии, как нынешних, так и минувших), неделю назад опечатанный за несоблюдение каких-то там норм, не то санитарных, не то эпидемиологических, не то всех, вместе взятых, погасил свою вывеску, – и выбралась на обходную дорогу. Прошла несколько шагов по унылой, неуютной обочине и подумала, что пора возвращаться. От такой прогулки никакого удовольствия, а назад идти будет тем приятней, что ветер станет дуть в спину.
Подумать-то она подумала, но повернуть еще не успела, как сзади ударил свет фар, потом приблизился рокот мотора, потом он стих, и чей-то голос окликнул:
– Девушка, что такая грустная идешь? Может, подвезти?
– Спасибо, не нужно, – ответила она, не оборачиваясь и не вдаваясь в подробности, что идет она вовсе не грустная, а замерзшая.
Черт, некстати: теперь придется топать дальше, пока эти приставучие не проедут. Вообще закон природы, проверенный эмпирическим путем неоднократно: если женщина идет одна, то каждые пять минут около нее непременно притормаживает один-два автомобиля. Кто-то молча, искательно поглядит, опустив стекло, кто-то предложит подвезти, кто-то откровенно выскажется, что именно ему нужно от этой одинокой женщины. Самое странное, что все почему-то обращаются на «ты».
Этот человек, сидевший в автомобиле, не был исключением. Только, в отличие от других, получивших отказ, он оказался еще и неотвязным.
– Ну давай, поехали с нами, – не отставал голос, с каждым словом, с каждым мгновением казавшийся ей все более гнусавым и неприятным. – Ну чо ты, а? Не пожалеешь! Скока ты хошь? Ну, чо молчишь, слышь?
Этот провинциальный говор, этот лингвистический охлос были для нее похлеще ударов кнутом, она аж передернулась, даже не скрывая отвращения, и это, кажется, не осталось незамеченным.
– Ну чо морду воротишь, чо не нравится?
Голос раздался совсем рядом, и до нее дошло, что машина остановилась и преследователь догнал ее. Через мгновение он уже схватил ее за плечо и резко повернул к себе:
– Гюльчатай, ну открой, блин, личико!
И почему она решила, что преследователь один?..
Рядом стояли трое: бледнели пятна лиц над квадратными кожаными плечами; какой-то морально-устарелый вид забубенных качков, извергнутых из чрева (кстати, не факт, что именно из чрева – но факт, что не из головы, как Зевсова дочь Афина! – а вполне возможно, простите за невольную скатологию, из анального отверстия!) перестройкой и ныне сохранившихся, казалось, только в романах Бушкова; медлительное движение челюстей, гоняющих туда-сюда во рту жевательную резинку… цивилизованные, да, уроды?.. Скажите на милость, откуда что берется?!
Кстати, а вот о цивилизованности… ее иногда просто-таки пробивали мысли, так сказать, ниоткуда: интересно, родись эти охламоны