Жизнь Гогена. Анри Перрюшо
а это самый жестокий упрек, какой мужчина может бросить в лицо женщине.
Трагическая взаимная слепота! Ни Метте, ни Гоген никогда не подозревали, что они морочили друг друга. Живя вместе, они друг друга не видели. Их призрачное согласие могло бы тянуться долго, как тянется согласие многих других пар, подобранных так же случайно игрой чувственности или расчета, которым истина так и не открывается никогда. Но хрупкость уз, соединявших Гогена и Метте, недоразумение, на котором зиждилось их видимое согласие, обнаружились во всей своей зловещей очевидности за недели, прожитые в Руане. Потеря былого благополучия не столько даже пугала, сколько унижала Метте. Она была уязвлена в своем тщеславии. Как разрывалось, должно быть, ее сердце, когда она бросила прощальный взгляд на красивый павильон на улице Карсель, который в своей наивной гордости она именовала «особнячок Жоббе-Дюваль». Холодными серыми глазами смотрела она на человека, который ее предал. Она никогда не простит Гогену, что он отнял у нее то, что сначала дал. Никогда не простит живописи крушение своей жизни.
«Мерзкая живопись!» – ты часто оскорбляла ее этими словами». Уязвленная Метте даже не пыталась бороться с трудностями. Она не хотела и не старалась сократить расходы, словно отсутствие денег должно было принудить Гогена снова начать зарабатывать. Сбережения Гогенов быстро таяли.
Гоген приходил в отчаяние от настроения Метте. Он был бы рад обеспечить ей прежние условия жизни – но как? Писсарро оказался прав – руанцы не покупали живописи импрессионистов. Бедная Метте! Он оправдывал ее разочарование, ее резкости, даже выпады против французов, «странного народа», которых она теперь презирала, как она заявляла в гневе.
И вдруг для Гогена забрезжила надежда. Через посредство его свояка Фрица Таулова его пригласили принять участие в выставке в Норвегии, в Кристиании. Гоген поспешил отправить устроителям несколько своих произведений и посоветовал Писсарро сделать то же. Норвегия, утверждал он, великолепная страна. Он убедился в этом, когда плавал на «Жероме-Наполеоне». Художнику имеет смысл там обосноваться – на пять тысяч франков в год там можно безбедно существовать с семьей.
Но у Метте не было ни малейшего желания ехать в Норвегию, и у Писсарро, который снова – в который раз! – пытался предостеречь своего друга, – тоже. «Передайте Гогену, – писал он Мюреру, – что после тридцати лет занятий живописью и имея кое-какие заслуги, я сижу без гроша. Пусть молодые не забывают об этом. Таков наш жребий – он не самый выигрышный!»
Когда 8 августа Писсарро отослал это письмо, Метте уже отбыла в Данию.
По мере того как недели шли и озлобление Метте усиливалось, она все чаще и все с большей нежностью вспоминала свою родину – Данию. Одиннадцать с половиной лет тому назад она с Марией Хеегорд приехала в этот самый Руан на корабле, который курсировал от порта Эсбьерг, на западном побережье Ютландии, до Нормандии. Так началось