Конь Рыжий. Алексей Черкасов
комитет разоружил тут же на крыльце двух генералов и пятерых офицеров. Полковник Дальчевский объявил действия комитета во главе с комиссаром вопиющим безобразием, анархией, и что он об этом поставит в известность Военно-революционный комитет Совнаркома.
Ной ответил:
– На фронте, господин полковник, ежели бы эсеры, а также и другие путаники заварили такую кашу, как сегодня, то комитет принял бы другие меры: расстрел на месте. Так мы и делали в прошлом году на позициях.
Дальчевский ничего не ответил, пронзительно сверкнул глазами, щека со шрамом передернулась, и молча удалился.
На крыльце остались с председателем начальник штаба Мотовилов и пятеро командиров. Ной тут же обратился к казакам:
– Слушать, казаки и солдаты! Командиры – в штаб! Каждому сготовиться к бою; команда пулеметчиков – в штаб. Подготовить сани для пулеметов. Все может быть, восставшие подкатят к Гатчине ночью, чтоб перещелкать нас на мирных стойлах. А мира покуда нету!
Сотня казаков под командою члена комитета Крыслова двинулась на соседний разъезд, чтобы в случае чего предупредить о движении эшелонов с восставшими; матросы со взводами стрелковых батальонов готовились к неминуемому завтрашнему бою с мятежниками…
IX
Тоска!..
Или век Ною одному вековать? Или век самому с собою мыкаться да аукаться?..
Женою ему стала Яремеева шашечка, куренем – казенные казармы и чужие крыши; опорою – карабин фронтовой; думой полынною – постелюшка-самостелюшка; кручиной неизбывною – канитель военная!..
Тоска. Тоска!..
Не исчерпать ее ведрами, как тину болотную; щемит она сердце и старит душу, и чувствует себя Ной не молодым казаком – согбенным старцем, которому не казачку обнимать, а самого себя впору от хвори спасать.
Тоска!
Сидит Ной на стуле в писарской комнате штаба, а в голове, как на водяной мельнице, вовсю жернова раскручиваются – не муку́, а му́ку мелют и перемолоть не могут.
Тяжелый и сумрачный после яростного митинга, почувствовал он себя до того одиноким и отчужденным от людской жизни, как будто на свет родился в казачьей амуниции и отродясь у него не было ни семьи, ни красной скамьи, ни божницы с иконушками и лампадками, ни постов, ни разговений, ни праздников, ни буден!..
Который год не сеял, не жал, не молол, не веял: казенные харчи, – хоть чертей полощи, все едино радости нет!..
Тоска!..
Обхватив головку эфеса шашки руками, склонившись щекою на собственные кулаки, смотрит он на грязный, затоптанный пол, но видит нечто невообразимо далекое, скребущее душеньку. Будто он не в штабе полка, а у себя дома, на огороде: желтеют широченные шляпы подсолнухов, кругом все цветет и благоухает, сестренки тут же – Харитиньюшка, Лизонька, Дунечка, одна другой меньше, какими он их запомнил в час безрадостного прощания, бегают по огороду, щебечут, как птицы, а издали между гряд идет навстречу Ною родимая матушка, вся в черном, печальном. Отчего она так вырядилась? Оплакивает ли сына Василия и всех сирот, заброшенных в дальние края на позиции,