Сад взрывающихся яблок (сборник). Рам Ларсин
всего заслуживали прощения врачи в госпитале, упорно трудившиеся над тем, чтобы извлечь из моей головы маленький осколок гранаты – таков был их диагноз. Не добившись ничего на первой операции, они снова принялись за мой несчастный мозг, и он содрогался от каждого прикосновения иглы или скальпеля. Боже мой, Нина предупреждала их, что у меня врожденная нечувствительность к наркозу, а они объясняли все моим слишком богатым воображением. Но в тот, второй раз, на вершине моей муки было мгновение, когда я понял, что умру сейчас и здесь, на операционном столе. И тогда – так, наверное, бывает перед смертью – мне открылась истина: хирурги… ох как больно… ищут кусочек металла… а на самом деле… господи, где взять силы… там просто… косточка… хватит, прекратите!.. от разорвавшегося яблока…
Они, должно быть, тоже признали свою ошибку, потому что внезапно оставили меня в покое.
И избыток наркоза в моем теле оградил меня от действительности…
Ах, этот сладкий покой, не нарушаемый никакими звуками, болью, ежедневными волнениями – он как тихая глубокая река нес меня куда-то, а вдали, словно на другом берегу, появлялись смутные образы, я узнал потом, что приходили друзья по студии и солдаты из части, а дальше, где течение бурлило, пенилось, мне чудилось… нет, не может быть… и все же… это был он, отец, который погиб от чеченской пули на переправе через горную речку, «Папа!» – замирая, крикнул я, но сестры разбудили меня к завтраку, я быстро проглотил еду и снова нырнул под одеяло, так в детстве мне удавалось досмотреть ускользнувший сон, и сейчас я так же лежал неподвижно, укрывшись с головой, но все было напрасно, как вдруг я опять увидел отца вместе с нашей маленькой семьей, мама играла ноктюрн Шопена до диез минор, а отец, не зная ни одной ноты, преображался и забывал обо всем, и оба они вздрагивали, когда клавиша западала, и отец обещал позвать настройщика, но не успел, потому что его призвали в армию, а мама ждала его и каждый вечер играла этот ноктюрн, пам-пам-пам с западающей клавишей, и дедушка, живший вместе с нами, требовал починить инструмент, а мама говорила, что это должен сделать отец, и дед тайком позвал кого-то, после чего фортепиано звучало прекрасно, но мама никогда больше не подходила к нему…
– Марк, хватит спать! – тормошила меня Нина. – Скоро врачебный обход.
Меня окружил ареопаг врачей, которые осматривали рану, изучали снимки, констатируя, что мое здоровье улучшается и что теперь нужно довериться матушке природе – ходить, дышать свежим воздухом и снова ходить. И я ходил под бдительным присмотром Нины, но быстро уставал и садился на скамью.
Стояла прекрасная весенняя погода, и все, кто мог, спешили вырваться из серых унылых стен на волю, под теплые лучи солнца. Вот бледная девушка, прислонясь к одинокой, как она сама, сосне, читает старую пожелтевшую книгу и украдкой вытирает влажные глаза. Поодаль за столиком несколько крепких мужчин играют в шешбеш, негромко ругаясь по-арабски. А сбоку, усевшись в удобных шезлонгах, два высоколобых старика решают проблемы, которые не успели решить за долгую жизнь.
– Трудно