Шаманы Байкала. Путевые заметки. Михаил Юровский
к реке. Её надо было вброд перейти. Лошадь отказалась идти, попятилась. Молодая была кобыла. Он бросил её, спрятался в плавнях. Японцы так его и не нашли. А наши сумели найти его тело и вывезти. Он застрелился. Жена его не знала, что он чекист, что у него награды. Когда его хоронили, на бархатных подушечках несли ордена. Один чекист, который был с дядей в таких рейдах, рассказывал: „Мы наткнулись на двух спящих японских солдат. И вот этот чабан (мой дядя) говорит: „Я того связываю, а этого ты кончай“. А я никогда не убивал людей. Весь дрожу. Подползли. Нож я занёс. Ударить не решаюсь. Глаза закрыл и ударил. Точно получилось. Второго он взял“.
Елена Буентаевна поясняет: „Тут главное – первого. Потом пойдёт“. Всё это происходило ещё до войны СССР с Японией. Перед расставанием я спросил, какие они видят перспективы, есть ли выход из тяжёлой жизни. Елена Буентаевна сказала, что какие-то признаки смягчения быта намечаются…»
«О шаманизме и роли интуиции в его постижении хотелось бы сделать ряд нетривиальных выводов. Моя оценка шаманизма вытекает из оценки людей, с которыми я контактирую. Не случайно вначале изучаю, что представляют собой люди – носители традиций шаманизма, и только с учётом этого решаю, как воспринимать то, что они рассказывают.
То давление, которое испытывают Салаткины, является своего рода гарантией, что люди говорили нечто серьёзное, они передо мной раскрывались. Не могу понять и обосновать, откуда и почему после услышанного у меня возникла неожиданная мысль, что это – дети человечества. И шёл я домой от них с этим ощущением. Неожиданное представление о людях старше меня, далеко не молодых.
Смотрю я на Елену Буентаевну, Григория Николаевича и вижу огромный мир Востока, который имеет своё самостоятельное значение. Они, со своей стороны, смотрят на огромный, в чём-то чуждый и неприемлемый для них мир Запада. Взгляд западного человека на их мир, как на нечто примитивное, сам по себе примитивен. Но они тоже оценивают европейский мир и в чём-то находят примитивным его. Например, за то, что он, как дикость, отвергает шаманизм, опыт предков, насчитывающий тысячелетия, и в этом смысле – его вечную мудрость.
Когда я слушаю рассказы о том, как камлают настоящие шаманы, то „вживаюсь“ во впечатления очевидцев, и передо мной раскрывается мир вечности. Я чувствую, можно сказать, вижу связь, идущую из глубин первобытного мира, впитываю колоссальный опыт, который нельзя и смешно отвергать. Опыт тысячелетий – это не шутка. Суть в том, чтобы он действовал во благо, а не во вред. Это зависит от целей и задач людей, их морального облика, от квалификации шамана.
В ходе экспедиций я настолько привык вживаться в шаманистскую картину мира, пронизанную единством человека и окружающей природы, и с этой точки зрения искать элементы организации родовых общин, что и на животных стал обращать внимание. Но не только этой привычкой, доведённой до автоматизма, пытаюсь объяснить себе нечто неожиданное, что как-то раз произошло.
Шёл я по селу, лил проливной дождь. Он в такие моменты – мой